- Что это за тип? - в недоумении вопрошал молодой князь, - Уберите его от меня! Что он хочет? Где господин Левенвольд?
- Так он перед вами, ваша светлейшая милость, - обрадовал князя доктор.
- И что он хочет? - князь с надеждой взглянул на доктора, своей шубой и вороными кудрями производившего впечатление вдруг вкатившегося в казарму солнца.
Ласло с болью смотрел на бывшего гофмаршала, все еще стоявшего перед князем на коленях. От Левольда, саркастичного беспечного красавца, ничего уже здесь не осталось, прежний Левольд все же умер там, перед своим эшафотом. Остался этот вот обмылок с торчащими волосами, с седой бородой и трясущимися руками. Ведь даже отравленный, с серым лицом, прежний господин Тофана был существом веселым и гордым, а этот вот - тьфу... Господин Ничто, Рьен.
- Он просит вашу светлость проявить милость к его ничтожеству, - наугад перевел Ласло шелестящую французскую речь.
- Полная смена караула, - пришло лето, и три друга, как и прежде, наблюдали сквозь узкие бойницы за тем, как внизу по Неве проплывает косяк разукрашенных гондол. Но в гондолах сидели уже новые придворные, новые нумера мартиролога от одного до тридцати пяти - это лишь те, на кого делались самые высокие ставки. Копчик вглядывался в белую ночь сквозь подзорную трубу, сдвинув очки на лоб:
- Эх вы, новые этуали, скоро ли ждать вас в гости?
- Курс у нас нынче на православие, мораль и духовность, значит, в крепости работы прибавится, - задумчиво проговорил Аксель, отрываясь ненадолго от бутылки.
Ласло промолчал - он думал. Доктор Климт отбыл вчера в ссылку вслед за бывшим своим патроном, добившись, наконец, разрешения у сената - Климт добивался этого разрешения долго, упорно и мучительно. Ласло не понимал, зачем лететь в изгнание вслед за тем, кто в упор тебя не видит, и сквозь тебя все время пристально смотрит - на другое.
2000 (лето)
В тот год мне порою начинало казаться, что я разговариваю с духами, и не бедную Раечку, а именно меня следует отправить в бессрочную ссылку в больницу имени Алексеева. Дани каждую ночь садился на угол моей кровати, с черной стрелою, торчащей из груди, и рассказывал мне о том, что плакать не надо, и грустить тоже не надо, там, по ту сторону, нет ни добра, ни зла, ни горя, ни радости. Тигр лежит нос к носу с ягненком и волчок несет зайчика промеж своих острых ушей - вдаль по заснеженному полю. Не печалься, Лизочка, просто подожди еще немножко... Я все бы отдала, чтобы за руку привести его, как Эвридику, обратно, но не знала волшебного слова - чтобы взять в темноте эту руку.
Макс писал мне с каждой из своих пересылок. Для меня и моих знакомых он тоже сделался призраком - когда один из нас вдруг оказывался в тюрьме, остальные забывали о нем, и делали вид, что такого человека никогда и не было. Мы просто вычеркивали незадачливых товарищей из своей жизни - может, оттого, что были еще очень молоды и очень глупы, или это была такая форма самозащиты. Я не помню случая, чтобы кто-то из моих приятелей переписывался, например, со своим бывшим дилером, даже если прежде они были неразлучны, везде ходили парой и только что не спали вместе. Одним словом - с глаз долой, из сердца вон. А я вот оказалась нитакая. Я пыталась отвечать Максу на его письма - на все эти пересылочные адреса, один из них содержал в себе, кажется, "казарму ╧4". Не знаю, получил ли он потом эти мои письма или они пропали.
Я думала, Макс дурак - или просто завидовала его Сорбонне и шикарным стартовым возможностям. По его письмам стало видно, что это не так. Вдвойне тяжело писать девушке, зная, что тебя будет читать цензор. А у Макса все получилось - он увлекательно рассказывал мне о тюремных мелочах, жутких, наверное, на самом-то деле, и в тоне его писем звучала такая беззлобная, летучая ирония - как будто он понял что-то важное на этих своих пересылках. Он стал смотреть на свою жизнь словно с внезапно набранной высоты - высоты не птичьего полета, пока что полета бабочки. "Так души смотрят с высоты на ими брошенное тело". Мне захотелось поговорить с этим новым Максом, и захотелось приехать к нему в этот его Соликамск - просто взглянуть, во что он в итоге превратился. Это не была бы жертва, это был бы жест любознательности. А летом Макс пропал. Писем не было, во всех Соликамских зонах, куда я звонила, отвечали - такого человека среди осужденных нет. А потом я перестала его искать. Его письма лежали у меня под подушкой. Однажды ночью я спросила у Дани, по-прежнему сидевшего на краю моей постели со стрелою в груди - не появлялся ли он у вас, пропащая душа. И Дани отвечал мне, смеясь, совсем как вертухаи из Соликамских колоний - нет, такой осужденный к нам не поступал.
Он приехал в августе. Все наши были на даче (не все, конечно, Раечка - в Кащенко), в квартире остались только я и хорь Казик. Хорь бесновался в клетке, я вышла на балкон и смотрела, как падают августовские звезды. С нашего балкона хорошо видны звезды - наверное, оттого, что дом стоит на краю парка и огни не слепят глаза. Я просто считала, сколько звезд упадет за час - одна, две - и не загадывала желаний. Зачем? Мои желания при исполнении превращаются все время в монструозную фигню.
Возле подъезда затормозило такси - так, что взвизгнули шины. Я посмотрела вниз - из машины выбирался мужчина, высокий и гибкий, и даже с высоты и в темноте было видно, как хорошо он одет.
- Макс! - позвала я с балкона. В конце концов, такой мужчина в мире был только один - ну, может, еще один такой же хранился в палате мер и весов.
- Что ты там делаешь? - Макс задрал голову. Его лицо матово белело в темноте - хотя бы его роскошный колониальный загар полинял за время отсидки.
- А ты - здесь? Сбежал?
-Амнистия!
- Заебали орать! - раздалась этажом ниже конструктивная критика. Макс пожал плечами и вошел в подъезд.
Я не повисла на нем, поджав ноги. Если бы он явился облезлый и небритый, как на картине Репина "Не ждали", но он был одет как лорд и выглядел как лорд, и зубы у него были на месте, и я опять ощутила себя рядом с ним чумичкой.
- Иди, поздоровайся с Казиком, - я впустила его в квартиру и за руку повела по коридору, - если он тебя не забыл. Ты такой нарядный - из Соликамска?
- Из Удомли. Просидел там три дня, взял такси и сбежал к тебе, - Макс открыл клетку и взял на руки хоря, - Фреттхен...
- Он Казик. Почему ты сразу не позвонил, что тебя выпустили?
- Во-первых, отец, во-вторых, стеснялся явиться к тебе тюремным страшилищем. Хотелось во всей красе.
- Удалось.
Макс повернулся ко мне - хорь сидел на его плече. Я не думала, что фретки помнят своих прежних хозяев.
- Знаешь, что самое смешное? - спросил он, и хорь обвился вокруг его шеи, как боа.
- Что ты теперь останешься у меня, и моя жизнь превратится в тыкву?
- И это тоже. Но не только. Перед отъездом мы с папашей гуляли по Соликамску, и видели дом, в котором сидел в ссылке Казимиров братец.
- С мемориальной доской?
- Типа того. Так вот - ты зря ругала Казимира за черствость. Нам рассказали, что из дома был прорыт подземный ход. Никто не знает, зачем и для кого, там какие-то идиотские варианты, то ли для охраны, то ли для баб, но у меня сразу возникла логичная стройная версия.
- Рене нарезал-таки винта по этому подземному ходу?
- Мне кажется да. Может, и не к Казику - но ему все-таки было к кому бежать.
Deux étions et n'avions qu'un coeur;
S'il est mort, force est que dévie
Voire, ou que je vive sans vie...
Comme les images, par coeur,
Mort!
На двоих у нас было - одно сердце
Но он умер, и придется смириться
И научиться жить в отсутствие жизни
Наугад, наощупь, подобно призрачному отражению
После смерти