Соньке стало грустно, что у летчика нет ребятишек, что ему не к кому возвращаться со своего неба.
Они свернули на тихую улицу, сбегавшую в море; справа и слева зеленели молодые сады, среди деревьев медленно вращались тяжелые лопасти ветряков.
Возле одного из домов летчик остановился:
– Ну вот, Соня, мой дом…
Сонька с удивлением оглядела небольшой дом из белого известняка. Вокруг не росло ни травинки, все поражало запустением.
– Ваш дом? – переспросила Сонька и, сняв с плеча ремешок, протянула летчику ящичек. – Ну, я пошла. До свидания.
– До свидания, Соня…
Ее поразила горечь, прозвучавшая в его голосе. Она остановилась.
Странно было видеть этого большого сильного человека таким растерянным.
– Мне не нравится ваш дом, Федор Степанович, – сказала она.
– Он просто заброшен, Соня.
Сонька тронула болтавшуюся на одной петле калитку – раздался унылый тягучий скрип. Прошла через пустой двор. Посреди заброшенного огорода стоял ветряк. Лопасти его, как видно, давно не отзывались на порывы ветра, рабочий механизм покрыла рыжая ржавчина.
– Не крутится, стоит, как немой укор, – сказал летчик.
Сонька обернулась:
– А почему?
– Я все время на аэродроме. Здесь бываю редко, в немногие свободные дни. Да и то не сижу дома, а хожу с этюдником к морю. Вот дом и заброшен.
– Зачем же тогда вам дом? – вырвалось у Соньки.
– Видишь ли… – летчик достал из кармана ключ, открыл дверь. – Видишь ли, моя жена…
Сонька вошла за ним в пустой гулкий дом. На полу, на столе и стульях – на всем лежала серая пыль.
– Это был наш дом, – продолжал летчик, – а теперь в нем скоро поселятся летучие мыши.
– Давно умерла ваша жена, Федор Степанович?
Летчик резко повернулся к ней. Но Сонька не видела этого. Она внимательно осматривала дом, полный любопытных для нее вещей. На диване она увидела большую куклу, бросилась к ней, схватила ее, и мгновенно Сонькины руки стали серыми от пыли. Она принялась чистить куклу, сдувать с нее пыль. На тумбочке под зеркалом нашла расческу и начала расчесывать ее ярко-желтые волосы.
– Давно ваша жена умерла? – снова спросила Сонька.
– Она не умерла, – как бы издалека ответил летчик. – Она уехала. Это ее дом. Вернее, дом ее покойного отца. Десять лет назад я встретил ее, как и тебя, здесь на берегу моря… – Он умолк. Сонька, не оборачиваясь, занималась куклой. Слышно было, как он четкими своими шагами пересек комнату. – Встретил я ее на берегу моря, – повторил он. – Она чистила песком закопченную кастрюлю. Знаешь, как трудно иногда снимается нагар… Она приехала к отцу на каникулы. Она была студентка…
Сонька положила на диван куклу и повернулась к нему. Она ни о чем более не спрашивала, но глаза ее и ее губы были полны острого детского недоумения.
– Ветряк поставил ее отец, – продолжал летчик. – Он славный был старик. Хотел вырастить сад. Но ветряк с самого начала работал плохо. Воды едва хватало…
– Почему уехала ваша жена? – оборвала его Сонька прямым вопросом.
– Понимаешь, Соня, ей хотелось ребенка. Иные люди смиряются с тем, что они бездетны. А она – нет. Я постоянно был на аэродроме. Случалось, по целому месяцу не бывал дома. А приезжая, только и слышал: «Если бы у меня была девочка, я не чувствовала бы себя такой одинокой». Но этот дом не принес ей ничего, кроме одиночества и… страха. Вечного страха за меня. Страха, что я не вернусь домой… Она знала, как опасна моя работа. Однажды, помню, она показала мне на ветряк и сказала: «Это все оттого, что он не крутится». Понимаешь, сущий вздор. Я не придал значения ее словам. Действительно, при чем тут ветряк. Но бывает так, что человек уверен в чем-то совершенно несуразном. Уверен, неизвестно почему. И разуверить его нельзя. Шли годы. И вот однажды, вернувшись с аэродрома, я увидел на столе записку. – Он выдвинул ящик книжного шкафа и подал Соньке сложенную вчетверо бумажку.
Сонька осторожно развернула ее, прочла:
«Федя! Я устала бояться за тебя. У меня нет более мужества оставаться в этом доме. Бегу от своего страха.
Марина».
– Куда же она уехала? – спросила Сонька, возвращая ему листок.
– На север. А дом пустой. Только калитка скрипит на ветру.
– Вы скучаете по Марине?
Их глаза встретились. Это были глаза равных людей, одинаково понимающих боль утраты.
Летчик достал из книжного шкафа акварельный рисунок. На берегу моря стояла одинокая женщина; ветер гнал куда-то в закат, в уходящий день ее волосы, огромные, как костер.
– Уже поздно, Соня. Идем, я провожу тебя, – сказал летчик.
Он запер дверь и сунул ключ под крыльцо.
– Приходи сюда, если захочешь. Ключ всегда будет здесь.
Они шли по берегу темно-синего моря. От дюн тянулись косые резкие тени. Им не было конца. Они пересекали дорогу и устремлялись в пустыню. Солнце еще катилось по краю яркого моря, но уже растворялось в нем, как краска. Горело море, горели облака, и, казалось, даже воздух был синим и красным. Остывающие дюны, точно живые существа, дышали сухим жаром.
Сонька остановилась, глядя в неистовое пекло красок. Не часто на закате царил такой хаос застывших молний.
Летчик взглянул на часы:
– Идем, Соня. Мы и так прозевали последний автобус. Поздно придешь в интернат – оставят без ужина.
– Если бы! Приду – сразу: «Ах, тебе разогревай, ах, тебе персональный ужин». И следят. Попробуй не съесть. Сразу: «Скажу Ивану Антоновичу…»
– Но ведь и родители тоже так, правда? Сонька пожала плечами:
– Не знаю. У меня нет родителей.
Летчик взглянул на нее как-то растерянно, так глядят люди, если ослышались.
– Как нет?
– Очень просто. Нет и все. А почему для всех это так непонятно? Погибли восемь лет назад, шхуна наскочила на старую немецкую мину. Я их слабо помню даже…
– Мы вылетали тогда на поиски. Шхуну разнесло в щепки. В живых не осталось ни одного человека. Значит, там были твои родители…
– А откуда мина? – спросила Сонька.
– Река вынесла, по-видимому. На Волге шли жестокие бои.
Дорога приблизилась к берегу. Летчик остановился у обрыва и снял фуражку. Ветер чуть шевелил его седеющие волосы.
Сюда, наверх, в тишину пустыни, долетал мерный шорох темной воды. Едва различимы в ней были красные и голубые струи, но закат уже смешивал краски, примирял волны и скалы, зной пустыни и свежесть моря.
Беззвучно кануло в пучину солнце, стали обугливаться облака. А воздух был синим и красным.
Наконец стало совсем темно, но дорога еще была отчетливо видна. Справа высились черные скалы, похожие на столбы, а за ними – ночь.
На черном мысе мигал далекий красный маяк.
– И у тебя ни бабушки, ни дедушки?
– Никого. Они погибли в Ленинграде во время войны.
Летчик ни о чем больше не спрашивал. Молча они свернули в сторону от берега, чтобы сократить путь, долго шли рядом по редким пологим грядам песка. Летчик проводил ее до интерната и ушел.
Сонька долго смотрела ему вслед, пока он не скрылся в темноте.
Опустив голову и задумавшись, медленно пошла в столовую.
На другой день Игорь явился с фонарем под глазом, с разбитыми губами…
Анна Петровна вошла, как обычно, одновременно со звонком. В журнале у нее была закладочка, и учительница не листала его туда-сюда, как Вениамин Анатольевич, а сразу открывала в нужном месте.
Уроки Анна Петровна вела по уплотненной программе. Она не выясняла, кого нет в классе, не отыскивала клеточку, где поставить н/б. На столе у нее уже лежала бумажка с рапортом дежурных.
Спрашивала она тоже не так, как другие учителя: урок у нее отвечали сразу несколько человек – один запнется, другой должен немедленно продолжать. И другим педагогам после посещения их уроков Анна Петровна говорила: «Максимум эффективности… много времени уходит впустую».