Уже в глубоких сумерках они вернулись в интернат. Сонька привезла в замасленной тряпке снятый подшипник.
Когда она появилась в комнате, девочки сначала испуганно зашумели, а потом стали смеяться – сначала тихо, а затем все громче и смелее.
– Где это ты была, Сонька? – спросила Марина. – Огород носом пахала? Твое платье теперь никто не отстирает. Беги скорее в душевую, пока не увидели.
Оля растерянно моргает, а Ира, как всегда, молчит, лишь улыбается тихо и смущенно.
Нескладная долговязая Оля занята выращиванием роз. Она собирает семена, выращивает подвои, окулирует, заготавливает черенки, весь подоконник вечно заставлен горшками, где в песке под стеклянными пол-литровыми банками черенки укореняются. И это еще ладно бы… Но Оля разговаривает с цветами, когда ее никто не слышит. Однако забывается и в такие минуты ничего не замечает вокруг. Мальчишки в саду подкрадываются к ней, и, прячась за ее спиной, подслушивают, давясь от смеха, а потом передразнивают ее.
За свои розы Оля уже получила премию на областной выставке цветоводов.
Ира – молчунья. Но молчание ее разговорчивее разговора. С ней говоришь, а она отвечает то легкой, едва уловимой улыбкой, то быстрой и острой, то медленной и мягкой. Сонька любит ее выразительные с острыми уголками губы, такие отзывчивые на все, такие неожиданные в каждой их черточке, любит Ирины ясные, с фарфорово-белыми белками глаза.
– Девчонки, дайте мыло скорее… – Сонька свое мыло кладет каждый раз на другое место и никогда не может его найти.
Схватив мыло и полотенце, Сонька помчалась в душевую.
Утром она пришла к преподавателю учебных мастерских, показала ему подшипник.
– Такого у меня нет, – сказал он Соньке. – Такой можно достать только на судоремонтном.
8
На другой день после уроков Сонька приехала на судоремонтный.
Подошла к первому подвернувшемуся слесарю.
– Чего тебе? – слесарь едва взглянул на нее. Он, как видно, относился к тем типам, которые никогда ничему не удивляются. Без труда в нем можно было угадать любителя выпить.
– Мне нужен подшипник.
– Чего?
– Нужен, говорю, подшипник! Вот такой! Разговаривать в механическом цехе было трудно из-за грохота железа, без конца сигналившего грейферного крана, криков. Мимо то и дело пробегали по железному полу желтые электрические тележки.
Сонька развернула бумажку, показала подшипник.
Слесарь, был он крутлив, белобрыс, быстро глянул по сторонам. Незаинтересованно бросил:
– Ну и что?
– Дайте, если есть. Мне ведь не надо новый. У этого, видите, обойма лопнула.
– Вижу, что лопнула. Многие тут ходят за такими… Дефицит! Для ветряка, видно?
Сонька кивнула.
– Вот я и говорю: дефицит, – продолжал слесарь. – Но достать вообще-то в принципе можно… Трудно, правда. За так мне его никто не даст.
– А сколько денег-то надо? – спросила Сонька.
– Ну на что мне твои деньги? Четвертинку принесешь – получишь подшипник. Беги и скажи отцу – пусть готовит четвертинку.
Сонька косо поглядела на него и сделала несколько неуверенных шагов к выходу, потом вернулась.
– И солидол мне нужен.
– Дам и солидолу.
Слесарь заметно повеселел, бодро подмигнул Соньке. Она в ответ скорчила кислую рожу и ушла.
Пусто над огромным морем. Нет даже облаков. Сонькины следы идут по песку и исчезают в море. Уходят в светло-зеленую глубину. А волны с шумом кружатся среди мокрых камней и шевелят и путают зеленую тину. И кажется, нет на земле ни одного человека. Лишь пустое небо над горячей пустыней да мертвая даль воды.
Сонька сидит на камне. Перед ней качается вода. Прохладные брызги долетают до ее ног.
И она забыла вертлявого слесаря, с которым только что разговаривала, и то, зачем пришла сюда. Многомерность пространства, как всегда, увлекла ее в страну неких невообразимых координат. Тут близкой казалась разгадка великой тайны четвертого измерения.
Сонька глядит на горизонт и ждет. Ждет, что вот-вот из его размытой пелены возникнет что-то такое, чего никто еще не видал.
Она нисколько не удивилась, увидев Исаева с этюдником.
Пошла к нему по воде, по песчаной отмели…
– Я так и думал, что встречу тебя на берегу.
– А вы нарисовали еще что-нибудь? Исаев открыл этюдник.
– Вот дорога, а это дюны…
Сонька рассматривала рисунки. Все было знакомо – вот дальний мыс с маяком, береговые скалы, отмель и на ней от скал резкие тени, вот дорога с идущим по ней грузовиком… Но все поражало обилием света, особенным радостным настроением. Художник как будто говорил ей своими рисунками о том, что она ранее лишь смутно чувствовала… Конечно же – этот изгиб дороги как будто стремится прямо в пространство… Выходишь из-за скал, и кажется, дорога ведет в небо… Но сделаешь еще несколько шагов, и открывается низина, а дальше – море, порт, корабли в бухте. Летчик сел на прибрежный камень.
– Это пока наброски, Соня. Попытаюсь сделать картину… Скажи-ка, тебя никогда не поражало то, чего добиваются художники на плоскости? Посмотри на море: ветер, свет, неуловимая линия горизонта – полутона, плоскости, объемы – все это, даже настроение, можно передать на полотне. Человек тысячелетиями бился, осваивая перспективу, и достиг известного совершенства.
В этюднике лежало пустое отгрунтованное полотно. Сонька повертела его в руках, осмотрела даже с обратной стороны.
– Сегодня думаю начать, – сказал Исаев.
– Я посмотрю, – Сонька оживилась.
– Отчего у тебя такой усталый вид? Ты нездорова?
– Здорова. – Сонька равнодушно махнула рукой.
– И как ты оказалась здесь в такую рань?
– Так… – Сонька помолчала и вдруг спросила: – Федор Степанович, вы домой не заходили?
– Нет.
– Я так и знала.
– Что ты знала?
– Да нет, ничего. А почему ваша жена не приедет к вам хоть ненадолго?
Она застала Исаева врасплох своим вопросом. И не потому, что ему трудно было на него ответить, а потому, что она спросила об этом.
– У нее работа, которую она не может оставить. А приехать… Она приезжает иногда. Да и я бываю у нее. Может быть, если бы у нас были дети, мы бы не могли так…
– Как? – Сонька выспрашивала настойчиво.
– Жить порознь.
– А почему вы не взяли себе в детском доме на воспитание какого-нибудь мальчика?
– Почему именно мальчика?
– Ну, девочку.
– Видишь ли, Соня, все это очень сложно… – Он долго молчал, а Сонька тем временем пристально всматривалась в его лицо. – Мы с ней как-то решились, пришли в детский дом… Но… как тебе объяснить… это были не наши дети, и в тот миг мы пронзительно это почувствовали. Невозможно так выбирать человека, невозможно… Жена после этого плакала несколько дней и упрекала меня, что я повел ее туда… Кстати, я ей написал о тебе. О том, что ты ищешь четвертое измерение…
Сонька поняла, что писал он не только это и что вовсе не четвертое измерение было главным в его письме. Но он больше не сказал ничего, установил на треногу полотно и достал кисти.
Он рисовал, а Сонька стояла за его спиной. На полотно ложились ясные краски утреннего моря, светлого воздуха и солнца. Его красные лучи взмывали, словно чайки, в них слышалось пение воды, полосы света напоминали невесомые взмахи крыльев.
Сонька подошла совсем близко к Исаеву и сама не заметила, как легко положила руку на его плечо. Он был в легкой парусиновой куртке. Его волосы отсвечивали ясной сединой, странно неровной, как будто прибавлялась она в какие-то короткие мгновения, о которых Сонька ничего не знала, там, в небе.
– Куда вы после деваете ваши рисунки? – спросила Сонька.
– Некоторые у меня. Обычно же отдаю их тем, кому они понравятся.