- Хочу исцелиться, - попытался произнести я, но вместо слов было слышно лишь слабое, жалкое бульканье, от которого меня чуть не вырвало, таким отвратительным оно было. Не прошло и минуты, как раны на шее и груди исчезли и даже отвратительный комок крови, все это время стоявший в горле, исчез. Не осталось даже тех шрамов, которые были со мной ещё с юности, зеленой и инфантильной поры, когда я воспринимал все в десятки раз острее. Неудачи в личной жизни всегда особенно сильно били по моему самолюбию, помню, как после очередного провала, я запирался в туалете, разрезая себе руки до такой степени, пока боль физическая боль не начинала заглушать душевную.
Странно ли это? Да, определенно. Глупо ли? Без сомнения. Но в то время самобичевание здорово помогало мне справиться с трудностями в жизни, сохраняя завидное спокойствие и холодность, словно ничего не произошло. Став постарше, я с любопытством рассматривал свои руки, испещренные белыми хаотичными полосами, и пытался вспомнить, за что нанес ту или иную метку. Одна из них, проходящая через всё запястье, явно выделялась от остальных: она была глубже, чем другие, и вовсе не отличалась аккуратностью. Глядя на этот шрам, я понимал, что время не лечит, и боль не уйдет, даже если я изрисую себя с ног до головы такими узорами.
И вот сейчас мои руки были абсолютно чисты, неприлично чисты, словно ничто жестче опахала пера никогда не касалось их. Странно, но я и теперь чувствовал боль от собственной вины в событиях восемьдесят первого года. Не скажу, что она была такой же острой, как и в первое время, ибо мне уже не так сильно хотелось покончить жизнь самоубийством. Наверное, если бы не Гарри, заботе о котором я посвятил свою жизнь, то меня бы уже не было на этом свете. Как-то неожиданно маленький мальчик, сын той, кого я любил всю свою жизнь, стал смыслом моей серой и убогой жизни, смыслом, ради которого я и жил. Глупо было бы утверждать, что я его ненавидел. Какая-то часть меня, у которой явно было не очень много мозгов, искренне негодовала при виде счастливого и всем довольного Поттера, окруженного армией поклонников и поклонниц. Была ли это ревность? Да, скорее всего. Мне было неприятно, что я из кожи вон лезу, чтобы защитить его, а он даже этого не замечает, более того, он меня презирает.
Кое-как поднявшись с холодной, чуть мокрой земли, я размялся и, оглядевшись по сторонам, попытался понять, где нахожусь. К счастью, этот старый дуб, под широкими ветвями которого я стоял, находился рядом со школой, чуть севернее знаменитой гремучей ивы. Мне было хорошо известно это дерево: еще учась в школе, я часто залезал на него, чтобы незаметно понаблюдать за шатаниями Поттера-старшего и его шайки.
Дорога обратно в школу заняла не очень много времени, за своими мыслями я и не заметил, как подошел к центральным воротам школы. Трудно было сказать, сколько прошло времени, но первичные следы творившегося здесь безумия отсутствовали. О недавних ужасных событиях напоминали разве что голые полянки, расстилающиеся вокруг каменных мощеных дорожек. Все как будто бы дышало вынужденным, тяжелым покоем, словно кто-то, долго задерживая дыхание, наконец смог выдохнуть. Это чувствовалось... чувствовалось абсолютно во всем.
Трудно видеть Хогвартс таким, когда совсем недавно, как будто бы даже вчера, он жил полноценной жизнью своих учеников, звук веселого смеха и громкого топота которых, кажется, и сейчас далеким эхом разносится по огромному холлу школы, став лишь горьким напоминанием. Только вот нет ни учеников, ни даже холла - остались одни только камни, собранные то тут, то там во внушительные кучи.
- Эванеско, - взмахнув рукой, проговорил я довольно громким голосом, гулким эхом пронесшимся по всему коридору. Внушительная груда мусора не замедлила исчезнуть, оставив на своем месте пустой запыленный участок пола, покрытый мелкой каменной крошкой. Наверное, я бы продолжил так глупо рефлексировать и дальше, если бы не звонкий, энергичный звук постукивающих каблучков.
Спрятавшись за полуразрушенную колонну, я принялся ждать. Опасность заключалась в том, что кто бы здесь ни был, будь то приспешник Темного Лорда или же последователь Дамблдора, я находился в одинаково сложном положении: первые разорвали бы меня за предательство Волан-де-Морта и его смерть, а вторые за предательство и смерть Дамблдора. Бодрый стук каблучков становился все громче, пока мимо той колонны, за которой прятался я, не пронеслась Минерва, пронзительным взглядом осматривая то, что осталось от главного холла Хогвартса.