— Ты почему молчишь, Коринна? — спросил Винченцо. — Не хочешь выполнить мою последнюю просьбу? Ну, говори! Говори, слышишь?.. Поклянись святой мадонной, что сделаешь так, как я хочу… Джино, скажи ей, чтобы она поклялась!
Винченцо приподнялся, потянулся руками к Джино, но снова упал на подушку, и глаза его стали быстро тускнеть, словно он в этой вспышке растерял последние силы.
— Винченцо! — закричала Коринна. — Винченцо!
Он молчал. Он уже не слышал Коринну. И не видел ее. Он куда-то шагнул, и его окружила густая, как ночь, темнота. Только впереди, очень далеко от него, дрожала, колеблясь, едва заметная полоска света. Будто там зачинался новый день.
И он побежал туда. Побежал легко и быстро, не чувствуя ни боли, ни усталости. Кто-то крикнул ему вдогонку:
— Винченцо!
Он не остановился. Это, наверное, Коринна, она всегда боялась, когда он куда-нибудь мчался сломя голову. И за него боялась, и за Джино. Все ей казалось, что кто-то из них расшибется или свернет себе шею…
— Винченцо!
Вот теперь он остановился… Вернуться? Но к этой полоске света его тянет, будто магнитом. И он не может уже вернуться назад. Ему страшно даже оглянуться, потому что он боится темноты, боится ночи, из которой бежит…
И он помчался дальше. Ему хорошо была знакома дорога, сотни раз он ходил по ней вместе с Джино за цикламенами. Сейчас вот будет поворот, потом он минует небольшую оливковую рощицу, переберется через ручей, и перед ним зазмеится старая тропка, ведущая в горы. А свет дрожит именно там, в горах, где небо лежит на скалах, словно изрезанных морщинами…
Но вдруг свет пропал, и он увидел впереди себя обрыв. Темная, бездонная пропасть появилась так неожиданно, что Винченцо невольно попятился. На миг ему стало страшно. Теперь и позади, и везде вокруг была только ночь, и в ней исчезло все: и звуки, и свет, и тени… Там, подумал Винченцо, нет ничего. Совсем ничего…
— Прости меня, святая мадонна! — сказал он.
Закрыл глаза и шагнул в пропасть…
Они вернулись с кладбища поздней ночью, и с ними пришли друзья Джино: Кармелло Моррони и тридцатилетний моряк Арриго Мангано, владелец небольшого катера, на котором теперь Джино работал матросом. Сам Арриго был капитаном и механиком одновременно. Кроме того, он должен был отыскивать клиентов, которым надо было перевозить грузы, доставлять на катер горючее, уговаривать гуляющую публику прокатиться по Неаполитанскому заливу.
Каждые две недели подсчитывая выручку, Арриго ровно половину отдавал Джино.
— Но ведь катер — твой, — возражал Джино. — Ни один хозяин не берет себе столько, сколько дает матросу.
— Какого черта! — искренне возмущался Арриго. — Я не эксплуататор. И если я возьму себе в три раза больше — грош мне будет цена, как коммунисту. Ты ведь и сам коммунист, знаешь, что к чему… — Потом он начинал смеяться: — Дурень ты, Джино. Не понимаешь простой вещи: стоит мне только поприжать тебя — и ты объявишь забастовку. Что мне прикажешь тогда делать?
Кармелло Моррони за эти годы заметно сдал. Теперь не только виски, но и вся голова его стала седой, когда-то сильные руки подрагивали, и голос — могучий голос Моррони, который гудел над синим заливом и заставлял людей поднимать головы кверху, к кабинке портового крана, — был уже совсем не тот. Сам Кармелло, грустно улыбаясь, говорил:
— Сломался орган… Проржавели пружины…
Коринна принесла три бутылки «гриньолино» и несколько ломтиков моццареллы — любимого сыра Винченцо. Поставила стаканы, хотела сама разлить вино, но вдруг тяжело опустилась на стул рядом с Арриго и уронила голову на руки.
— О, святая мадонна! — глухо простонала она. — Зачем ты так?..
Она не плакала, но худые плечи ее тряслись, будто в лихорадке. И старая голова ее тоже тряслась, а в груди у нее что-то хрипело, словно там так же, как у Кармелло, проржавели пружины и сломался орган.
Потом она пересилила себя, подняла голову и, показав глазами на свой стакан, попросила:
— Налей мне, Джино. Пополнее налей…
Джино разлил вино, взял ломтик моццареллы и придвинул тарелку к Анне.
— Ты выпьешь с нами? — спросил он. — В память о Винченцо.
Анна сидела рядом с Моррони, пустыми глазами глядя на зарешеченное оконце. И хотя именно сейчас, как никогда раньше, она ощутила свою обреченность, это не испугало ее и не встревожило. Есть Винченцо, нет его — разве ей не все равно? Она ведь и при нем была такой же одинокой. Может быть, Винченцо и вправду ее искренне любил, но в ней-то самой никогда ничего не было. И никогда она не чувствовала себя равной со всеми, хотя Винченцо и требовал, чтобы к ней относились как к его жене…