Анна промолчала. Она вообще сидела, как на иголках, каждую секунду ожидая, что Жермина или Джованна спросит у нее, зачем она приехала в Италию. Что она ответит? В этой пещере какой-то свой дух, и, хотя Чезира, наверное, знает историю Анны и знает, почему она оказалась в Неаполе, все же Анна не могла не чувствовать скованности и того внутреннего напряжения, которое ее угнетало. В глазах девчушек она видела не только простое детское любопытство. «Это правда, что все русские — большевики, синьора?»
Конечно, можно было и не обращать внимания на детскую болтовню, но у Анны вдруг возникло такое ощущение, будто она видит перед собой глаза не этих девчушек, а глаза своего Алешки — пытливые, осуждающие, не по-детски серьезные.
Обжигаясь, Анна торопливо выпила кофе и встала. Она больше не могла находиться здесь ни минуты. Ей и самой сейчас казалось нелепым то чувство стыда и страха, которое она испытывала перед этими оборванными девчушками, но оно в эту минуту было сильнее ее, и она ничего не могла сделать, чтобы от него избавиться…
— Спасибо вам, синьора Чезира, — сказала Анна, против своей воли заискивающе улыбаясь Джованне и Жермине. — Если вы разрешите, я когда-нибудь еще загляну к вам поболтать. У вас хорошие девочки, и я рада, что познакомилась со всеми вами…
Она больше не хотела осматривать виа Пикадилли, но Джино все-таки потащил ее дальше. «Самое интересное — это там», — сказал он, махнув куда-то рукой.
За ними увязался и Мауро. «Без меня вы заблудитесь. Потому что здесь, как в джунглях…»
Там было действительно, как в джунглях. В обрыве уже не хватало места для пещер, и люди строили свои лачуги под открытым небом, используя куски жести, железо от разбитых автомобилей, фанеру из-под макаронных ящиков. Эти домишки, готовые, казалось, развалиться от первого же порыва ветра, лепились друг к другу так близко, точно земля здесь стоила баснословные деньги. И около каждой халупы — свалка мусора, издающая страшное зловоние, куча дерущихся собак, ползающие голые ребятишки.
— Это вилла синьора Ванетто, — смеялся Джино, показывая на одну из лачуг. — Он занимает высокий пост в мэрии Неаполя: подбирает на улицах всех дохлых кошек, выброшенных из окон. Говорят, скоро получит награду за честную службу… А это дворец Каполетти. Из чистого мрамора. Каполетти, говорят, приглашал из Рима лучших архитекторов. И отвалил им кучу денег…
Мауро вдруг сказал:
— Смотри-ка, Джино, вот сидит доктор Паоло Бассо… Давно его не было видно. Подойдем?
Старик, которого Мауро назвал доктором Паоло Бассо, сидел на ящике около своей лачуги с раскрытой книгой в руках, задумчиво глядя на лежавшую у его ног собаку. Голова у старика была совсем белой, а руки, шея и лицо казались совсем прозрачными, словно были созданы не из плоти, а из какого-то незнакомого бесцветного вещества.
Когда Мауро, Джино, а вслед за ними и Анна подошли к старику, он не спеша закрыл книгу, поднялся и поклонился Анне:
— Вы ко мне, синьора? Чем могу служить?
Анна смущенно молчала, не зная, что ей ответить. И растерзано поглядывала то на Джино, то на Мауро. А они тоже молчали, заговорщически переглядываясь друг с другом.
— Вам разве неизвестно, синьора, что доктор Паоло Бассо клиентов больше не принимает? — строго спросил старик. — Вы разве не читали в столичной прессе, что ему запрещено заниматься адвокатской деятельностью? Да будет вам известно, синьора, известно раз и навсегда, последнее дело, которое вел доктор права Паоло Бассо, закончилось для него полным крахом, хотя он совершенно неопровержимо доказал невиновность своих подзащитных. Речь доктора Паоло Бассо вызвала бурю оваций среди публики, но все было предрешено заранее. Фемиде, уважаемая синьора, не только завязали глаза — ей заткнули глотку! Так же, как заткнули глотку некогда свободолюбивым и гордым римлянам, потомкам Спартака и Гарибальди… Мир ввергнут в хаос беззакония, в мире правит грубая сила, а не логика… Если все это синьоре известно, то зачем она пришла к доктору Паоло Бассо?
Старик швырнул на землю книгу и гордым жестом отбросил назад седые волосы. Анна поняла, что перед ней не совсем нормальный человек, но в нем была какая-то сила, какая-то несгоревшая страсть, и это вызывало уважение. Ей вдруг захотелось подойти к нему и сказать что-нибудь хорошее, теплое — пусть успокоится его душа, которая, наверное, мечется день и ночь, однако она не могла этого сделать: кто знает, что подумает полубезумный старик, как отнесется он к ее участию.