Если бы мне надо было выбирать одного человека из сотни миллионов, я без колебаний выбрала бы Алешу. Но после Романа я никого уже не могла выбирать и готова была молиться, чтобы Алеша всегда оставался рядом со мной, но только как друг. Я не смогла бы, пожалуй, прожить без него и дня, хотя мне часто кажется, что он подавляет мою волю и мешает мне жить так, как я хочу. Ему трудно понять, что в моей жизни самое светлое — это прошлое, которое связано с Романом. Если его у меня отнять, мне незачем будет жить!
Алеша говорит:
— А ты и так не живешь. На минуту вспыхнешь, загоришься — и сразу гаснешь. Не совсем гаснешь, дымок-то виден, но тление — это не жизнь. Влюбилась бы в кого-нибудь, что ли! Хотя бы для стимула…
Примерно то же самое сказал мне однажды и мой коллега, врач Владлен Сергеевич Люпин. Я уже собиралась после работы домой, когда он будто случайно заглянул в мой кабинет и, увидев, что я одна, вошел и сел на кушетку. На нем были отлично сшитый модный костюм, модный галстук, модные, с тупыми носами, туфли. И весь он казался модным — от аккуратно подстриженных черных усиков до обворожительной, чуть сдержанной улыбки, сквозь которую проглядывали великолепные крепкие зубы.
— Вы закончили прием, Инга Павловна? — спросил он, вытаскивая сигарету. — Было что-нибудь интересное?
— Было, — ответила я. — Приходил больной, у которого появились явные признаки помешательства на почве чрезмерной любви к своей собственной персоне. Очень оригинальный тип. Я у него спрашиваю: «На что вы жалуетесь?» — А он: «Понимаете, доктор, страдаю бессонницей. Часами ворочаюсь, все думаю о том, что я достиг полного совершенства, а люди этого не хотят замечать. Не видят ни моего блистательного ума, ни моей исключительности, как индивидуума, ни даже того, как я всегда изящно, со вкусом одет…»
— Что же вы ему предложили? — сдержанно спросил Владлен Сергеевич.
— Слабительное, — коротко ответила я.
И взглянула на Люпина. Рассердится и уйдет? Не понять моего намека он не мог. Потому что ни кто другой, как сам Владлен Сергеевич не раз подчеркивал и свое совершенство, и свой блистательный ум. Это всех раздражало, но Люпин оставался самим собой — он искренне верил в свою «исключительность индивидуума».
— Интересно, — сказал он, закуривая сигарету, — существует ли какая-либо закономерность в том, что красивые женщины обычно злы?
Я села за свой столик и тоже закурила. Торопиться мне было некуда, устала я смертельно и, чтобы как-то разрядиться, решила немного поболтать. Тем более что мне всегда доставляло удовольствие сказать Люпину какую-нибудь колкость, хоть немного сбить с него спесь. Он довольно-таки способный хирург, но его манера держаться, его апломб, который был его вторым «я», бесили меня до крайности.
— Зло в человеке, дорогой коллега, — ответила я Люпину, — качество не врожденное, а приобретенное в силу каких-то обстоятельств. Чаще всего эти обстоятельства есть не что иное, как люди, своими привычками и манерами вызывающие раздражение нервных центров. Вы меня понимаете?
— Стараюсь понять… Скажите, Инга Павловна, а человек, с которым я вас часто вижу, не вызывает раздражения ваших нервных центров?
— Человек этот, Владлен Сергеевич, не вашего полета. Женщина, которая его полюбит, будет самой счастливой женщиной на земле…
— У вас чудесные перспективы, Инга Павловна, — сдержанно и, как мне показалось, немного грустно улыбнулся Люпин.
— У меня нет перспектив, — сказала я. И добавила, хотя и сама не знаю — зачем: — Алешу Луганова я никогда не полюблю…
Действительно, зачем я это сказала? Да еще кому — Люпину! У него может создаться впечатление, что я жалуюсь на свою судьбу, такую неустроенную и незавидную. И, чего доброго, он вдруг начнет мне сочувствовать.
— А вообще, — злясь на себя за свою откровенность, проговорила я жестко, — все эти вещи, коллега, вас мало касаются.
— Вы сердитесь, Инга Павловна?
— Да. Меня всегда злят пустые разговоры. Я далеко не светская дама и не умею их поддерживать. Надеюсь, вы это учтете на будущее.
Он встал и раза два-три прошелся по кабинету. А я продолжала сидеть, внезапно ощутив что-то похожее на приступ хорошо знакомой мне апатии и той внутренней пустоты, которая теперь не только не пугала меня, а даже радовала, потому что с ней приходило чувство полной отрешенности от всего, что меня угнетало. В такие минуты я как бы оказывалась в принадлежащем только мне мире, где нет никого и ничего, кроме меня самой и моего прошлого. Кажется, Люпин о чем-то мне говорил, но я его не слышала. Сидела и курила, глядя на поднимающиеся к потолку сизые струйки дыма. Тогда он взял с кушетки шляпу и, подойдя к двери, громко сказал: