— Значит, заливают кипятком и ставят на огонь?.. И тут-то начинается главное… Давай теперь дальше, командир.
Спина у Алеши мокрая, со лба стекают струйки пота. Проклятая погода! Чем ближе к земле, тем сильнее неистовствует гроза. Будто боится упустить свою жертву, которую так цепко держала в руках. Кто они в сравнении с ее мощью, эти маленькие козявки, копошащиеся в океане огня? Почему они не сдаются на ее милость, почему не падают перед ней на колени?
Алеша говорит Юте:
— Зови Наташу, будем все вместе…
Алеша уверен: если в течение десяти-пятнадцати минут ничего не случится — значит, траурная музыка отменяется. Потому что через десять-пятнадцать минут кончится граница грозы. Но как раз на границе и бывает самое страшное. Как раз на границе гроза и даст последний бой…
Пришла Наташа. Она порозовела, на щеках играет румянец. Ей, оказывается, на все наплевать, она ничего не боится.
— Я там веселила всех, — оживленно сказала она. — И самой весело стало…
Алеша попросил:
— Достань из кармана пиджака мой платок. Спасибо… А теперь сотри с лица румянец. Здесь это ни к чему. Здесь все свои…
— …И вот тут-то и начинается главное, — снова напомнил механик. — Не тяни, командир, давай досказывай.
— Хорошо. Наташа, смахни пот с моего умного лба… Спасибо… Значит, ставят на огонь и не спускают с кофе глаз. Не дай бог, чтобы он забурлил — все пропадет к черту! Будет не кофе, а муть! Он должен кипеть, но как? Чуть-чуть появятся пузырьки — убавляй огонь, лопнут они — опять прибавь… И так — пять-шесть минут. Потом укрывай кофейник «лисой» и жди, пока отстоится. Это называется кофе по-аравийски… Напиток богов! На чашку — чайную ложку ликера «Шартрез» и три столовые ложки коньяку «Ереван»… Юта, не облизывайся! Наташа…
Казалось, что молния взорвалась в самой кабине. И всех на мгновение ослепила. Наташа вскрикнула и закрыла лицо руками. Саша Дубилин втянул голову в плечи, зажмурился и издал нечленораздельный звук — не то выругался, не то кого-то позвал.
— Крутится-вертится шар голубой, — прохрипел механик.
Юта сказал:
— Если уж петь, так петь во весь голос. Как пели моряки «Варяга».
— Без позы! — крикнул Алеша. — Здесь не оперетта!
И отдал штурвал от себя, чтобы скорее увидеть землю. Потому что предел человеческих сил уже кончился. Потому что внутри у него тоже поминутно все взрывалось и горело…
Холмск встретил их яркими звездами и тишиной.
Когда, подрулив к зданию аэропорта, выключили моторы, тишина вошла в каждого из них как плотный туман. Будто вокруг не было никакой жизни, будто все, что называлось жизнью, осталось позади — в грозовых тучах, в огне молний, в ожидании последнего удара.
Подали трап, но никто не выходил. Прошла минута, другая, третья — никакого движения. Тогда дежурный закричал:
— Эй, там, на борту!
Алеша сидел держась руками за штурвал и опустив голову на руки. В такой же позе сидел и Саша Дубилин. Юта, Наташа, механик и радист вышли из кабины в первый салон и сели рядышком в кресла. Чинно и аккуратно, словно пришли на лекцию. Ни одного слова, ни одного звука. Разорвись сейчас с ними рядом граната — никто, наверное, и не шевельнулся бы.
Это был как бы общий шок. Все, что они могли сделать, уже сделали, и теперь каждый из них кроме непомерной усталости ничего не чувствовал. И ничего не хотел чувствовать.
Дежурный снова крикнул:
— Эй, там, на борту!
Юта, откинув голову назад, прошептал:
— Иди ты к черту, саламандра!
Потом в салоне показался Алеша.
— Подъем, лунатики, — сказал он.
Сперва по трапу спустились пассажиры, потом экипаж. Кто-то заметил:
— Тишина-то какая! Наверно, сюда тоже придет гроза.
— Тоже? — спросил Юта. — А где вы ее видели? Или то облачишко, которое мы прошли, вы называете грозой?
Алеша сказал:
— Юта!
— Я понял, командир, — ответил Юта. — Пардон-с…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Иногда мне кажется, что я знаю Алешу так же хорошо, как себя. Я понимаю каждое движение его души, улавливаю любой оттенок его чувств, порой противоречивых, сложных, хотя он и утверждает, что ничего противоречивого и сложного в нем нет и вообще в жизни каждого человека все должно быть просто и ясно…
Я спрашиваю:
— Значит, ты и на жизнь смотришь просто и ясно?
— Да. Просто и ясно.
— Белое есть белое, а черное — черное?
— Только так.
— И никакой середины?
— И никакой середины.
На его столе стоит маленький глобус, и Алеша часто сидит перед ним, медленно вращая его справа налево. Украдкой наблюдая за Алешей, я вижу, как тени пробегают по его лицу. Глобус останавливается, и Алеша смотрит в какую-то точку, смотрит с таким напряжением, будто перед ним вдруг появилось что-то такое, что заставило его забыть обо всем на свете.