Потом она подумала, что Винченцо, вероятно, сейчас отправится отыскивать этого мерзкого типа, чтобы проучить его и раз и навсегда отбить охоту оскорблять женщин. А заодно проучить и Клоринду — пускай зарубит себе на носу, что не все такие, как она сама…
— Мариотти, — сказал, наконец, Винченцо, — действительно, богатый человек. Говорят, что за время войны он стал чуть ли не миллионером…
— Что ты хочешь этим сказать? — насторожилась Анна.
— Ничего особенного, — спокойно ответил Винченцо. — Хочу сказать, что Мариотти крупно повезло. Когда-то он был таким же бедняком, как и мы. А вот сумел выкрутиться. Правда, не совсем честным путем, да кому до этого дело? Каждый рвет там, где можно…
Анна молчала. Ей никак не удавалось понять, почему Винченцо говорит о Мариотти таким тоном, будто не только не взбешен его поступком, а даже преклоняется перед ним. Может быть, до Винченцо не совсем дошло то, о чем она ему рассказала?
Чтобы вернуть его к действительности, Анна напомнила:
— Этот грязный тип смотрел на меня так, как смотрят на уже купленную вещь: «Клоринда, ты ведь знаешь, где я обитаю? Проводи туда синьору Аннину — вот тебе задаток». Он мог сказать и по-другому: «Клоринда, принеси мне вот эту вещичку, она мне нужна». Ему ведь все равно — вещичка это или человек…
— Ты преувеличиваешь Аннина, — улыбнулся Винченцо. — Или просто не привыкла к чему-то нашему. Ну, скажи, что плохого в том, что ты понравилась мужчине? Другая на твоем месте гордилась бы этим. И уж наверняка никто не отказался бы отнести Мариотти корзину цветов. Миллионы-то у Мариотти, а не у нас с тобой… И если бы он заплатил тебе чуть побольше, чем стоят цветы, мы от этого вряд ли пострадали бы…
— Ты что, притворяешься, будто ничего не понимаешь? — вспыхнула Анна. — Не понимаешь, что ему нужны не цветы, а совсем другое?
— Я все понимаю, Аннина, — все так же добродушно ответил Винченцо. И повторил, закуривая новую сигарету: — Я все понимаю. Мариотти, конечно, хотел поухаживать за тобой. Ну, немножко развлечься… Так что? Не проглотить же он тебя собирался!
— А если бы он предложил мне… Если бы он… Да как ты смоешь!..
Винченцо вытащил из шкафа начатую бутылку вина, налил в стакан и медленно, по маленькому глоточку, выпил. Потом сел на прежнее место и взглянул на Анну. На лице его не было уже ни добродушной улыбки, ни той легкой усмешки, с которой он обращался к Анне минуту назад.
— «А если бы он предложил мне… Если бы он…» — повторил Винченцо ее слова, глядя на Анну какими-то пустыми глазами. — Ну и что? Не умерла же ты, когда согласилась… Разве немец Крамке был лучше?.. А сейчас в доме нечего жрать, и скоро нас всех выгонят из дому, потому что мы не платим хозяйке уже четвертый месяц… Чего строить из себя невинную девочку? Или ты думаешь, что жизнь такая уж приятная штука?
— Значит, ты хочешь, чтобы я…
Анне казалось, что она задыхается. Она даже расстегнула верхнюю пуговицу платья, но от этого не стало легче. Она не смогла бы сказать, отчего ей так больно: то ли от обиды, то ли от захлестнувшей ее ненависти к Винченцо, к его пустым глазам, ко всему, что она нашла в этой жизни.
Точно пьяная, она подошла к кровати, упала на нее и по-бабьи завыла. Винченцо взял костыль, проковылял через комнату и, ни слова не сказав, скрылся за дверью. Продолжая выть, Анна крикнула ему вслед:
— Будь ты проклят! Будьте вы все прокляты!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Чем больше проходит времени, тем все бледнее становится для меня образ матери. Я, конечно, часто думаю о женщине, которую зовут Анной Лугановой, но не всегда думаю о ней, как о самом близком человеке, связанном со мной кровными узами.
Инга говорит:
— Я не совсем тебя понимаю, Алеша. Ты ведь давно знаешь, где твоя мать, знаешь, как ей там нелегко. Кто запретит тебе поехать в Италию и взять ее сюда? Пусть хоть умрет на своей родной земле, дай ей возможность еще раз взглянуть на свое небо…
— Разве это ее небо? — спрашиваю я у Инги. — Это небо моего отца, Клима Луганова. Это небо Романа Веснина и Ольги. Твое и мое… Анна Луганова потеряла право называть его своим…
— Кто-то хорошо сказал о нашей планете: Земля — это отчий дом человечества, — продолжает Инга. — А земля и небо — одно целое…