— По-твоему, — замечаю я, — какой-нибудь американский бандит может считать землю и небо Вьетнама своим отчим домом?
— Ну, хватил! — восклицает Инга. — Американский бандит и старая, когда-то оступившаяся женщина!..
Может быть, сравнение действительно не совсем удачное, но согласиться, что небо, за которое дрался Клим Луганов, в такой же степени принадлежит и тому, кто в свое время предал Клима Луганова, я не могу.
— Ты или очень жесток, Алеша, — говорит Инга, — или никогда не питал родственных чувств к своей матери… Даже правительство простило многих из тех, кто когда-то споткнулся и упал… А ты…
Инге, конечно, трудно меня понять. Трудно потому, что я и сам до конца себя не понимаю… Нет, я не жесток — уж кого-кого, а себя я знаю отлично! Думая об Анне Лугановой, представляя, какие нечеловеческие муки она испытывает, будучи отверженной, я и сам испытываю такую острую душевную боль, какой не желаю и своему врагу… Может быть, ее муки передаются мне на расстоянии? Вот читаю я какую-нибудь книгу или болтаю с Ингой — и что-то вдруг защемит, заноет, внутри оборвется, и перед глазами возникнет совсем пустой мир, какого в реальной жизни никогда не бывает. Мир без ничего. Холодное небо, которого никто не видит, пустынная земля, не освещаемая ни солнцем, ни звездами, на которой нет звуков, потому что все мертвое. И в этом мире куда-то бредет человек, придавленный страшным одиночеством. Бредет и бредет, не ведая, где остановится, не зная, будет ли когда-нибудь конец его вечным скитаниям…
Я вглядываюсь в лицо этого человека и вижу глаза Анны Лугановой — женщины, которая дала мне жизнь. Обреченные, полные тоски глаза. Тоски и боли. И эта боль входит в меня непрошеной гостьей. Как ее прогонишь, как от нее избавишься? Она — это собственные твои чувства, твое «я», живущее в тебе самом и в том человеке, который затерялся в чужом мире…
Хорошо, если в эти минуты я один. А если рядом — Инга? Разве я сумею объяснить ей, что со мной происходит?
Обычно после подобной встряски, когда тень Анны Лугановой еще рядом, я твердо говорю себе: «Точка. Я еду к ней. В конце концов она — моя мать, у меня нет человеческого права отвергать ее, какой бы она ни была. Своими страданиями она искупила свою вину и заслуживает прощения. Пусть не полного, но достаточного для того, чтобы позволить ей провести остаток дней не в том — пустом — мире…»
Несколько раз я даже садился за стол и начинал писать заявление в Министерство иностранных дел. Я был уверен, что мне или самому разрешат полететь за матерью, или поручат работникам посольства организовать ей выезд. Не знаю почему, но я не сомневался в том, что мать с радостью примет предложение приехать ко мне, стоит ее только позвать. Не зря же она писала: «Увидеться хотя бы разок, потом и помирать было бы легче…»
В заявлении, конечно, надо было указать — кто она такая, Анна Луганова, и какими ветрами занесло ее в чужие края…
Кто она такая? Жена Клима Луганова, летчика, погибшего на войне. Моего отца. Человека, который для меня — все. Весь мир. Его прошлое, настоящее и будущее… Без Клима Луганова этот мир был бы тесен и узок. Или его вовсе не было бы. По крайней мере, для меня…
Клим Луганов… Про себя я его так и называл. Не отец, не папа, а вот именно так: Клим Луганов. Мне трудно объяснить, почему, но его смерть я почти никогда не оплакивал. Я даже не так остро ощущал его отсутствие, как отсутствие матери. Видимо, это происходило потому, что матери не было, а Клим Луганов был всегда. И рядом, и во мне самом. Если бы вдруг меня начали называть не Алешей, а Климом Лугановым — я ничуть не удивился бы. Разве Клим Луганов — это не я? И разве я — это не Клим Луганов?..
Иногда в своем воображении я видел такую картину: на Красной площади, рядом с Мавзолеем, стоит когорта летчиков — ветеранов войны. И ветеранов авиации. Их собрали сюда для того, чтобы сделать поверку. Или, как еще говорят, перекличку. Все ли на месте? Они ведь всегда должны быть на месте — на то они и ветераны.
И вот выходит из ворот Кремля старый, весь седой маршал авиации, один из первых небопроходцев, подносит к глазам список и начинает:
— Михаил Водопьянов!
— Я!
— Михаил Громов!
— Я!
— Валерий Чкалов!
Тишина… Пауза… Но недолгая. Через секунду-другую слышится голос:
— Я!
И никто не удивляется, что откликнулся Валерий Чкалов. Все нормально. Все в порядке: должен же был кто-нибудь занять место человека, оставившего на земле бессмертие своего имени! И ветераны знают, что тот, кто занял это место, занял его по праву. Значит, в новом Чкалове есть все, что было в том, который ушел: неистребимая любовь к небу, крепкие крылья и сердце бойца. Иначе ветераны не пустили бы его в общий строй — они знают, кого можно пустить…