И вот:
— Клим Луганов!
Я стою чуть в стороне, я не знаю, можно ли мне стать в общий строй, я просто пришел сюда для того, чтобы своими глазами увидеть старую гвардию пилотов…
— Клим Луганов!
Я снимаю шапку и молча стою, чувствуя, как все во мне холодеет от тоски. Все есть, все на месте, а Клима Луганова нет. Нет и не будет… Товарищ маршал, простите, если я сейчас закричу от горя и боли!
— Клим Луганов! — в третий раз вызывает старый маршал. Кто-то берет меня за плечо, жестко сдавливает его сильными пальцами:
— Ты почему не отвечаешь, Луганов?
Это говорит дядя Сережа, старый пилот Сергей Багров, который вместе с отцом утюжил воздух над Большеземельской тундрой, над сибирской тайгой и над торосами Ледовитого океана.
— Ты почему молчишь? — снова спрашивает Багров и смотрит на меня строгими глазами. — Не слышишь?
И тогда я отвечаю старому маршалу:
— Я!
Конечно же, Клим Луганов — это я. Иначе кто разрешил бы мне за него ответить…
Вот так всегда: начинаю о матери, а потом невольно перехожу к Климу Луганову. И заявление в Министерство иностранных дел снова не дописывается. Потому что я не могу представить свою мать рядом с собой и Климом Лугановым. Она станет между нами, разделит нас, а мы с ним неделимы. Как неделима моя память о нем самом, о его жизни и о том последнем дне, когда Клим Луганов ушел, оставив мне в наследство свое имя…
Его и вправду трудно было узнать — когда-то темные волосы стали совсем белыми, а лицо почернело, будто обуглилось. И ходит он по земле, как внезапно потерявший зрение человек: широко открытыми глазами смотрит на мир и ничего в этом мире не видит, ничего.
— Слушай, Клим, — сказал как-то комиссар полка Тарасов, — не думай, что я не понимаю, как тебе тяжело. Можно было бы посоветовать: выбрось ее из сердца и поставь точку. Но я знаю: черта с два такое сразу выбросишь. Человек ведь не чурбан… И все же… Есть женщины, ради которых можно принять смерть. Это как дважды два. А Анна.. Стоит ли она того, чтобы так терзаться?
Клим ничего ему не ответил. Посмотрел на него почти бессмысленными глазами и ушел в землянку. Лег на деревянный топчан, натянул на голову реглан и будто окаменел. Он мог лежать так и час, и два — без единого движения и, казалось, без единой мысли. Все его существо раздиралось душевной болью, а он не произносил ни звука, точно боль эта стала его привычным спутником. Он даже считал ее необходимой, потому что без нее теперь ему не обойтись. Без нее он перестал бы чувствовать себя живым человеком — у него ведь ничего, кроме этой боли, не осталось…
«Есть женщины, ради которых можно принять смерть… А Анна…» Комиссар угодил в самую точку. Разве Клим не считал Анну именно такой женщиной, ради которой он мог принять смерть? Он и сейчас с готовностью принял бы ее, если бы жизнь переиграла этот мерзкий спектакль. Пусть ему скажут: «Слушай, Клим, тут вот, понимаешь, произошла ошибка. Никогда твоя Анна никаких дел с фашистами не имела и никуда она не сбегала. Ее просто убили, убили за то, что она — жена советского летчика-коммуниста. И ты, Клим Луганов, должен отомстить за нее. Погибнуть, но отомстить…»
Он согласился бы погибнуть, воскреснуть и снова погибнуть. И считал бы это для себя самым большим счастьем. Разве страшна сама смерть? Она — логическое завершение пути каждого человека. Завершение, но не конец. Сейчас же Клим не мог не думать, что его путь завершается не так, как надо. На войне ведь не все погибают, и может случиться так, что Клим Луганов пройдет через все и останется жив. Останется жив для того, чтобы когда-то умереть естественной смертью. Вот это и будет его конец…
Правда, есть еще Алешка. Его Алешка. И Анна. Но какое наследство они оставили Алешке? Позор? Бесчестие?
Странное ощущение испытывал Клим Луганов, думая об Алешке. Ему казалось, что Алешка всегда с ним рядом. Каждую минуту, каждое мгновение. Даже тогда, когда Клим на бреющем несется над колонной немецкой пехоты, — Алешка у самого плеча, горячо дышит в лицо и кричит:
— Врежем, папа!
— Рано, Алешка, — говорит Клим. — Долетим до центра — тогда.
И они летят дальше. Клим, Алешка и стрелок. Проходит несколько секунд, и Алешка опять кричит:
— Ну, теперь давай!..
Идет ли Клим с аэродрома в свою землянку — Алешка тут как тут. Трется головой о ногу, спрашивает:
— Как ты считаешь — хорошо мы слетали?
— Недурно, Алешка.
— Я тоже так думаю. Жалко только — промазали по офицерской машине.