«Десятка» взорвалась мгновенно. Клуб огня сначала как бы застыл над кромкой облака, затем рухнул вниз, похожий на шаровую молнию.
И вот тогда-то и началось.
Немцы неожиданно свернули пеленг и, подойдя вплотную друг к другу, замкнули цепь. Потом от этой цепи оторвались полтора десятка машин, построились в клин и двинулись на восток. Оставшиеся «гадюки» продолжали виражить замкнутой цепью, прикрывая друг друга и выжидая минуты, когда «чайки» снова пойдут в атаку.
Капитан Журавлев понял: стоит ему увести эскадрилью за теми, что ушли, эта цепь немедленно перестроится и пойдет к объекту. Если оставить эскадрилью здесь, через минуту ушедшие «юнкерсы» начнут бомбить железнодорожный узел. Они наверняка уже выходят на цель.
Он закричал в микрофон:
— Чуприн, атакуй «гадюк» над целью. Карпенко, Коля́ — за Чуприным. — Мгновение подумал и добавил: — Маркин — тоже!
Теперь он остался один. Один против десятка «гадюк». Он очень тихо, словно боясь, что его могут услышать немцы, позвал Северцева:
— «Скала», «Скала», высылай в девятый квадрат прикрытие… Как поняла, «Скала»?
Северцев ответил сразу же:
— Держись. Вылетаю.
И тогда он сказал самому себе: «Пока буду драться один…»
У него было очень мало шансов. Стоило ему подойти к «гадюкам» с любой стороны, как его сразу встретило бы несколько очередей. Атака сверху тоже не принесла бы успеха: по меньшей мере, десяток турелей поджидало бы его появление, и с ним покончили бы при первом же заходе.
И капитан Журавлев решился на шаг, который со стороны мог показаться безрассудным: сделав петлю, он вывел из нее свою «чайку» в самую середину замкнутой цепи «юнкерсов». Немцы в первую минуту опешили. Внутри их круга «чайка» закладывала один крутой вираж за другим, а они смотрели на нее, и никто из них не делал ни одного выстрела — видно, боялись поразить какую-нибудь свою же машину… А капитан Журавлев на это и рассчитывал. Конечно, он знал, что долго так продолжаться не может. Пройдет минута-другая, и немцы запросто с ним разделаются. Но сейчас эта минута-другая была для него дороже всего на свете. Сейчас он должен был выиграть даже не минуты — секунды. Пускай там Чуприн делает свое дело, а он здесь будет делать свое. И ждать Северцева.
…Но вот немцы, кажется, опомнились. Поняли, наконец, что он здесь остался один, и разгадали его маневр. Разомкнули круг и сразу открыли огонь. Очередь прошила левую плоскость «чайки», она задрожала, точно ей стало больно. И Журавлеву показалось, что ему тоже-стало больно, будто очередь прошила его самого. Он хотел свечой уйти вверх, но увидел, что над ним маячит черное тело «гадюки». Прямо над ним, всего в тридцати метрах. Он пустил в брюхо «гадюки» эрэс и почувствовал, как взрывной волной «чайку» бросило в сторону. А «гадюка» развалилась на части и пошла к земле.
— Вот так, сволочь! — сказал Журавлев.
Он догнал еще один «юнкерс», нажал на гашетку и увидел, как у того из-под капота вырвался сноп огня. В тот же миг такой же сноп вырвался из-под капота его «чайки». Журавлев бросил машину на крыло, отвесно заскользил, но сбить пламя не удалось. Оно ползло к кабине, и капитан уже чувствовал его палящий жар и уже видел языки пламени у своего лица. Он отбросил капот и жадно вдохнул сырой холодный воздух.
Потом он не то услышал чей-то голос, не то сам вслух подумал: «Надо прыгать». «Чайка» могла взорваться в любую секунду, медлить было нельзя. И он уже собрался покинуть машину, но в это самое время увидел пятерку «юнкерсов», плотным строем идущих слева от него. «Наверное, те, — подумал он, — что подожгли мою «чайку». Идут, сволочи, бомбить узел…»
А немцы даже не стреляли. И подвернули поближе, чтобы увидеть, как взорвется горящая машина. Все-таки интересно…
И тогда этот клубок пламени стремительно стал приближаться к «гадюкам», и из огня вырвались длинные трассы, точные, смертельные трассы, от которых, казалось, некуда было уйти. Задымил задний «юнкерс», отвалил в сторону, и тугая полоса черного дыма потянулась к земле. Строй «гадюк» распался, а когда машины снова сошлись вместе, на них из облаков вывалилась пятерка «чаек».
Это пришел Северцев…
— А отец? — спросила я. — Он…
— Он тут же выбросился с парашютом. У него обгорели брови, левая рука, которой он защищал лицо, вздулась, точно пузырь. Когда его привезли на КП, он подошел к комиссару полка и сказал: