Старик неверяще и беспомощно смотрит. Неловко прикасается к металлу второй рукой, едва не опрокидывая стоящую на коленях миску. Огонек остается глух к его призывам, рука остается недвижимой. В скопившейся на дне посуды жидкости темнеет последний целый камень.
Старик обреченно выдыхает и с усилием откидывает конечность в сторону. Та повисает мертвым грузом, почти касаясь камней кончиками пальцев. Перекошенное плечо рывком опадает еще ниже. Это должно было произойти. Или, быть может, уже происходило? Как долго огонек помогал ему? Месяцы? Годы? Неудивительно, что он устал.
Старик тоже устал. Устал от этого желтого неба, устал от вечного солнца. Устал каждый день заставлять себя просыпаться. Устал от неизменного вида пропасти, на дне которой призывно блестят обломки всей его жизни. Здесь нет облаков, которые могли бы ненадолго спрятать привет из прошлого, заставить забыть. Даже ночь не в силах заслонить своим покрывалом то, что лежит внизу. Здесь не бывает настоящей темноты.
Но больше всего старик устал дышать.
С трудом удерживаемая исхудалой дрожащей рукой, миска щедро делится своим содержимым. Кадык ходит с усилием, десны привычно цепляются за металл, царапают его пеньками зубов.
Старик морщится от гнилостно-соленого запаха, но выпивает до дна. Полупрозрачные комочки один за другим проваливаются вниз по иссохшему горлу, будто горошины биогеля в пищевой синтезатор. Рот невольно наполняется слюной, а запах из миски становится еще невыносимее. Посудина падает на камни с металлическим звоном и скатывается вниз. Ни один из детей не делает попытки ее поймать, зато к последнему камню, мокрому и влажно блестящему от содержимого своих собратьев, тянутся сразу несколько темных ладоней. Одна оказывается быстрее других, возносит беглеца над вскинутым лицом удачливого ребенка и сжимается.
Кр-р-рак!
Старик невольно отворачивает лицо в сторону. Лишь бы не увидеть их глаза. Шея отзывается глухой тянущей болью, которая волной прокатывается по спине и уютно гнездится где-то внутри. Надо размять, иначе ночью не уснуть. Рука почему-то не двигается и старик оставляет свои неловкие попытки дотянуться до спины. Сейчас не время. Дети ждут. Может, сегодня получится?
Старик не знает, что должно получиться, но искренне надеется на успех. Надежда — верная спутница, такая же старая, сломленная и уставшая, как и он сам. Забытая. Но других спутников у старика нет.
— С утра мы все просыпались и шли в душ. С потолка били струи воды, горячей, или даже холодной. Мы сами могли выбирать. Чистой, прозрачной воды. Мы брали в руку зубную щетку…
Голос старика под стать ему самому. Тихий, надтреснутый. Слова звучат неразборчиво, царапают горло и сливаются в невнятное бормотание. Нет ни пауз, ни интонаций, речь настолько тихая, что старик сам с трудом себя слышит.
Но дети внимательно слушают. У них отличный слух, родители позаботились об этом.
Слушают, но не слышат. Лишь одна пара темных глаз выглядит живее остальных. Слишком сильно дрожат веки. Но заметить это некому.
А старик продолжает говорить. Цепляет хвостики воспоминаний из памяти и неспешно их разматывает, перепрыгивает с одного на другое.
— …даже по потолку. Хотя и потолков там не было, разве что в кольце. Мы часто туда ходили, нельзя всегда быть в невесомости. Так нам говорили. Нам много чего там говорили. Где быть. Куда смотреть. Что делать. Мы слушали. И музыку. Нельзя было не слушать. Но мы иногда не слушали. Хотя надо было слушать...
Старик прерывается. Он в очередной раз загоняет себя в ловушку, не в силах вырваться из душных объятий очередного обрывка воспоминаний. Слушать, слушать, слушать. Им много что говорили. Что они долетят. Что процесс уже закончен. Что можно будет дышать. Что нужно готовиться. Что будет зелень и вода.
Они говорили, что корабль надежен. Путешествие безопасно.
Какой корабль? Старик не мог вспомнить. Пропасть впереди притягивала взгляд, переливалась внизу крапинками зеленого. Миска раньше тоже светилась, старик хотел найти другую. Зачем? И нашел ли? Сказал ли он все это вслух?
Дети слушают.
— У нас всегда был свет. Почти такой, как днем. Но ласковый, не такой яркий. От него не болели глаза, а кожа оставалась светлой и гладкой. Мы включали его и читали. Можно было читать без света, у нас было много книг.
Слова льются неспешно, почти без остановок. Горло старика давно пересохло и саднит, его голосом можно перетирать песок в мелкую пыль. Но он не останавливается. Быть может, это в последний раз. Что-то связанное с рукой. Старик не помнит. Мыслями он далеко-далеко, среди бесконечных россыпей звезд. Здесь красивые звезды. Яркие, как огоньки на панели безопасности. И переливаются похоже. Красным и оранжевым. Ими можно любоваться всю ночь.