— Из-за чего вы поругались с Санькой, когда выпивали?
— А он тебе не рассказал? — криво ухмыльнулся Андрей. — Я ведь тогда прятал чеченского террориста. Сашок не мог умолчать об этом.
— А-а, сына Эфендиева! Да, Санька говорил о нём. Это сразу после Будённовска было, а парень участвовал в рейде?…
— Участвовал. Но, говорит, никого не убивал там. Сысоич, пусть его другие службы ловят. А я этим заниматься не стану. Тогда Мохаммад был мне нужен — для поездки в Каир, к Зубцу. Египетскую часть операции он буквально вытянул на себе. Без него мы бы Зубца даже не обнаружили. Долгая история, но вкратце так. Николаев грозил сообщить Ронину, что Мохаммад — чеченский боевик. Я просил не делать этого, иначе сорвётся вся операция. Антон выправлял Мохаммаду документы для выезда за границу. Разумеется, не зная, что тот находится в розыске. Потом я всё рассказал Антону, и он понял меня. Во-первых, дело «лунатиков» было для нас тогда превыше всего. Во-вторых, как сказал Ронин, нельзя подходить к действиям, совершаемым на войне, с мерками мирного времени. Да, налёт на Будённовск — преступление! А налёты на чеченские города и сёла — героическая борьба за целостность страны. Эти боевики требовали не валюту и наркотики, а прекращения войны. И всё. Эти террористы были идейными…
— Я сейчас дискутировать на сей счёт не стану…
Горбовский вспомнил вдруг, что вечером должны позвонить жена и старший сын. Да они, конечно, и звонили, но глава семейства раз двадцать бросал трубку. Теперь он горько пожалел об этом.
— Получается, ты хотел убить Саньку, чтобы он не выдал Мохаммада Эфендиева властям?
— Скорее всего, чтобы он не сообщил Ронину о занятиях нашего будущего гида. Тот согласился нам помочь, и блестяще выполнил это. Николаев и тогда уже бурно переживал за Ронина. Как бы тот не лишился погон за то, что помогал преступнику бежать из страны…
— Похоже не правду. — Горбовский плавно соединил ладони. Кончиками пальцев коснулся лба. — Но я считаю, что ты должен был сообщить о террористе. Ты хороший товарищ, но плохой гражданин.
— И пусть люди дальше гибнут, Сысоич? Впрочем, хоть горшком назови. Только осуждать-то надо не меня, а тех хапуг на блокпостах, что пропускали боевиков к Будённовску. Ходили даже слухи, что они ехали в Москву, да денег на взятки не хватило…
Андрей полыхнул зеленью своих выпуклых глаз, как в их лучшие дни. Горбовский прижал локтём сердце — впервые в жизни жгучая боль пронзила левую руку. Потом она ушла под лопатку, оттуда — в поясницу. Нужно закругляться, и сразу же ехать домой, на Морскую набережную. Стоит отменить запланированную встречу, несмотря на то, что готовился к ней целый день.
— Не все могут вытащить сына-срочника из поезда южного направления, и потому согласятся со мной. Война неправедна, преступна, и нужно её кончать. Прости, но ты меня разозлил, — опустил ресницы Андрей.
Захар тупо смотрел на его жёсткие, очень длинные пальцы, на пробитые гвоздями ладони. На грудь, где под верблюжьим поношенным свитером остался след от ожога, оставленного чугунным утюгом. И там же был шрам от раны в сердце. Зачем Андрей вообще сидит в камере? Он не может быть виновен во взрыве автомобиля с генералом!
Горбовскому представились отвратительные пиявки в стеклянной трёхлитровой банке. Бабка Захара именно так и лечилась от варикоза. В её хате, в Скадовске, всегда стояла наготове ёмкость с водой, где шевелились эти гадкие чёрные твари. И всегда, в самые трудные минуты жизни, Захар вспоминал этих пиявок.
Он должен освободить его своей властью, и никто не посмеет возразить. Андрей намекает на историю с Сысоем. Здесь крыть нечем. И даже никак не обидеться — на Озирского вообще трудно разозлиться. Он ни в чём не виноват — дело ясное. И Санька Николаев заблуждается. Надо будет сказать ему об этом при встрече…
— Андрей, хочешь, я тебя отпущу? — по-детски спросил генерал. Как будто они играли во дворе, а родители позвали их ужинать. — Позвоню «следаку» по внутреннему. Он изменит меру пресечения. Ты ведь не удерёшь — я знаю. Хоть и загранпаспорт у тебя есть, и жена во Франции…
— Она сейчас на Фонтанке, — сообщил Озирский, пожевав нижнюю губу. — Только не надо портить себе карьеру, Сысоич. Скоро меня и так выпустят. Сердце чует, понимаешь? Я сделал всё, что мог. Выложился на полную катушку. Совесть моя чиста. Нужно немного отдохнуть от работы. И камера для меня — санаторий. Не звонит никто, не дёргает — хай лайф! Захар, ты добра мне желаешь, но в Москве тебя за такое не похвалят. Станут опять ставить на вид использование служебного положения в личных целях. Сысоич, езжай домой, — взволнованно продолжал Андрей. — Ты весь застывший какой-то. Отдышись, прими валидол. Обо мне не думай, умоляю. Ты поверил, и мне полегчало. Когда возьмут Зубца, тогда и освободишь — по закону. И в министерстве отчитаешься, как полагается. Кончай работать, не сжигай себя…