Омываемый утренними звуками окрестных джунглей небольшой храм купался во влажных испарениях (кончался сезон муссонных дождей). Это были звуки рождения и смерти, в которых лишь совершенно несведущий чужак смог бы найти какую-то причудливую красоту. Храм между тем был одинаково равнодушен к жизни и смерти, как и к красоте. Более тысячи лет он возвышался здесь незваным гостем, как немой равнодушный свидетель бесчисленных циклов взлетов и падений живых тварей. Минувшее тысячелетие лишь незначительно нарушило его первоначальную стройность, слегка повредив снаружи и наполнив мельчайшие поры в стенах маленькими растениями, чьи корешки бесконечно медленно, но неумолимо разрушали храм, производя действие, обратное действию медленного речного течения, которое угловатые камни превращает в гладкие валуны.
Равнодушие храма к миру, его окружавшему, абсолютно соответствовало божеству, которое здесь нашло приют. Огромная статуя Будды, занимавшая большую часть центрального зала, смотрела на джунгли немигающими каменными глазами, давно пребывая по ту сторону порога нирваны.
Где-то далеко во тьме веков святилище — хотя и одно из самых небольших в ряду древних храмов, которыми славились здешние края, — короткое время было местом паломничества: сюда приходили поклониться самому первому зодчему великих религий человечества.
Вечного покоя на бесконечных равнинах по ту сторону непроходимых ущелий людских страстей и суетных желаний нельзя было достичь без страданий. В других местах это страдание подразумевало другие испытания: подъем по бесконечной лестнице, приводящий и самых стойких на грань отчаяния, или исполнение причудливых обетов, растягивающееся порой на десятки лет.
Здесь же требовалось пройти сквозь джунгли, в которых таилось множество известных, а еще больше неведомых опасностей, до самого сердца субконтинента. Препятствия, возникавшие на пути к храму, многими воспринимались как необходимые испытания и создавали святилищу дополнительную привлекательность.
Но поскольку вернувшихся из храма было несоизмеримо меньше, чем отправившихся в путь, а их рассказы чаще всего вообще не упоминали нирвану, а повествовали в основном об ужасной судьбе менее удачливых паломников, природная мудрость самосохранения стала одерживать верх над изысканной метафизической гордыней.
Отважных путников становилось все меньше, и в конце концов остались самые преданные — монахи, фанатично равнодушные как к страданию, так и к храбрости, жизнь которых была без остатка отдана достижению конечной цели.
Храм был небольшим и мог дать постоянное убежище лишь нескольким буддийским монахам. В течение минувшего тысячелетия в нем чаще всего обитало по два монаха, как должное принимая от враждебных джунглей скупые дары и обильные опасности ради ничем не нарушаемого уединения, позволяющего полностью посвятить себя медитации.
Внешний мир лишь изредка нарушал этот хрупкий покой. Бывало, что святилище по несколько десятков лет не видело посетителей, да и те чаще всего были монахами, призванными заменить состарившихся или умерших. Новоприбывших ни отпугивал, ни вдохновлял опыт предшественников по восхождению к нирване. Совершенно в духе основ своей веры они принимали все это равнодушно, всецело захваченные собственным Путем.
Только в последние десятилетия многовековой истории храма мир, расположенный с той стороны безбрежного моря джунглей, стал настойчивее напоминать о своем существовании. Сначала это были белые дымные знаки в небесах, надписи, оставленные тоненьким пером, в смысл которых монахам проникнуть по большей части не удавалось.
Потом стали являться целые стада посетителей в чудных шумных повозках без запряженных животных, которые каким-то образом умудрялись прокладывать себе дорогу сквозь джунгли. Порой чужаки прилетали в неуклюжих яйцевидных поплавках без крыльев, но с четырьмя длинными руками, приделанными наверху и бешено крутящимися. Тогда листва и пыль разлетались по небольшой полянке перед храмом, где те опускались на землю, а с окрестных деревьев вспархивали многочисленные птицы, приведенные в ужас жутким ревом металлического хищника.
Эти путники отличались от разбойничьих шаек, не раз в прошлом грабивших святилище. Впрочем, реликвии храма не имели почти никакой мирской ценности. Чудовищных размеров статуи Будды, покрытые золотом, находились в больших храмах на юге, и грабители, обманутые в своих ожиданиях, изливали гнев, убивая и разрушая.
Но, в отличие от монахов, которых вся сила равнодушия к миру и приверженности вере не сделала устойчивыми к смертельному удару меча или ножа (как и к другим ударам, убивающим не сразу, болезненным, рассчитанным на долгую агонию), истукан Будды оставался, как и полагается, совершенно спокойным, когда разрушители откололи у него два массивных пальца на ноге и большую часть носа. Своим бесстрастным видом он словно издевался над неспособностью злодеев хоть чем-то ему по-настоящему навредить. Более того, половина левой ноздри, упав, пробила голову одному из грабителей, а двоих других здорово покалечила.