Люба опять встала, совсем тихо пробралась через комнату. В темноте ее пальцы нащупали стол, розетку ящика, -- выдвинула его
В доме было совсем тихо.
II.
"Бесы" отработали.
В уборной Адольф бранился: Фриц, по его словам, срамит их всех своею вечною берейторскою службою, -- "бесы" же от нее свободны.
Но Фриц ничего не отвечал.
Каждый вечер надевал он свою берейторскую форму. Становился у входа в ложи, и ждал, когда "дама из ложи" под руку со своим мужем спустится по лестнице и пройдет мимо него, -- теперь она часто приходила в конюшни во время последнего отделения, -- тогда он шел за нею.
Она говорила с конюхами, ласкала лошадей, громко читала имена, прибитые на стойлах. Фриц шел за нею.
С ним она ничего не говорила.
Но все, что она делала, она делала для него, -- он это чувствовал, -- это открывалось ему тайно в каждом ее движении, в пожатии ее плеч, в жесте ее протянутой руки, в блеске ее глаз, -- хотя они и оставались постоянно далеки один от другого, -- все то же отдаление их разделяло, и все-таки связывало, как будто общее стремление соединяло их в странном двойном узле, радостном для обоих. Она переходила с места на место, читала надпись нового стойла и новое имя.
Фриц шел за нею.
Она смеялась, она шла дальше; и возвращалась приласкать собак.
Фриц шел за нею.
Она шла, и он за нею.
Он как будто бы на нее и не смотрел. Но его взор был прикован к обшивке ее платья, к ее протянутой руке, -- взор дикого зверя, едва прирученного, взор подстерегающий, полный ненависти, полный в то же время сознанием своего бессилия.
Однажды она подошла к нему, ее муж немного отстал от нее. Фриц поднял глаза, и она сказала тихо:
-- Вы меня боитесь?
Он помолчал.
-- Не знаю, -- сказал он потом, хрипло и сурово.
И она не знала, что сказать -- смущенная, почти испуганная требующими взглядами, которые она чувствовала прильнувшими к ее ногам, -- и страх вдруг отрезвил ее.
Отвернулась, и ушла с коротким смехом, который был ей самой неприятен.
В следующий вечер Фриц не был берейтором. Он говорил себе самому, что сойдет с ее дороги, он твердо решился никогда больше не видеть ее. Его одолел весь тот захватывающий страх, который артистов приучил остерегаться женщины, как погибели. И если бы он отдался, -- внезапно охваченный непреодолимым порывом, -- сплелось бы это с отчаянными сомнениями, с мстящею ненавистью к женщине, которая взяла его и похитила что-то от его тела, часть его силы, -- то, что было его драгоценным орудием, его единственным средством к существованию.
Но этой дамы из ложи боялся он вдвое, потому что она была чужая, вовсе не из своих. Чего хотела она от него? Самая мысль о ней терзала его мозг, который не привык думать. Он наблюдал с подозрительной боязнью всякое движение этой чужой, из другой расы, как будто она хотела причинить ему некое таинственное зло, -- и он знал, что не мог спастись.
Он ее больше не увидит -- нет, не увидит.
Легко ему было сдержать обет: она не приходила. Два дня ее не было, три дня не было. На четвертый вечер Фриц опять встал берейтором. Но она не пришла. Не пришла в этот вечер. И на следующий вечер не пришла.
Такой длинный был день. Со страхом думал он: "придет ли она? "; и вечером испытывал он безумный гнев, грубое, но немое бешенство, потому что она не пришла.
Так она его, значит, дурачила! Так она, значит, над ним насмехалась! Такая баба! Но он отомстит за себя, только бы ее отыскать.
И он воображал, как осыпает ее ударами, топчет ногами, издевается, так что она бьется и падает полумертвая: она -- эта баба.
Так целыми часами по ночам лежал он, томимый немою яростью. И его страсть возрастала в эти первые бессонные ночи с такою отчаянно-неуклонною алчностью, -- ведь это были его первые бессонные ночи.
И вот, наконец, на девятый день она пришла.
С трапеции увидел он ее лицо, -- увидел его словно другими глазами -- и внезапным порывом, в мальчишеском восторге, бросил он в воздух свое красивое, стройное тело, повисши на вытянутых руках.
Все лицо его сияло мерцающим смехом, и он высоко раскачивался.
Amour, amour,
Oh, bel oiseau.
Chante, chante.
Chante, toujours!
Легко качалась его голова в такт вальса; и он схватил Любину руку, крепко и весело, как будто не было этих семи дней, и крикнул ей громко:
-- Enfin -- du courage! [Наконец -- смелее! -- фр.]
Это звучало, как победный клич.
И когда он в своей берейторской униформе вышел в конюшню и увидел ее, стоял он опять безмолвный и враждебный и осматривал ее ненавистливо тем же избегающим ее глаз взглядом.