— И откуда это видно, что тут живут добрые люди? — будто сомневается Ромашов, хотя ему так хочется верить в слова лейтенанта.
— Аист возле плохого человека не поселится, — уверенно отвечает Кириленко и открывает калитку.
Во двор они входят спокойно, даже почему-то просветляются, когда перед порогом видят старый мельничный круг, а на столбике с вбитыми колышками — надетые набекрень кринки.
— Выходит, и коровка тут есть.
— Вот жаль только будить людей, — вздыхает Кириленко, нерешительно берется за щеколду и клацает раз-другой, а потом ухом припадает к дверям.
Вскоре из хаты слышится какое-то шушуканье, обеспокоенный шепот, затем скрипят Двери, и из сеней доносится неприветливый мужской голос:
— Кого там по ночам носит?
— Свои, человече добрый, свои, — вполголоса откликается Кириленко.
— Те свои, что по ночам коней уводят? — еще больше неприязни слышится в голосе хозяина.
Кириленко на эти слова усмехается дверям:
— Да ваши кони возле желоба стоят и траву жуют. Простите, что разбудили. Откройте, пожалуйста.
Хозяин еще что-то недовольно забубнил, закашлял, зашаркал ногами и наконец открыл двери. Это был высокий пожилой человек, который, казалось, поднял взъерошенную голову не с подушки, а с самой зимы. Он становится возле косяка, изгибается, словно седло, кривит измятые губы и сердито спрашивает:
— Чего вам?
— Добрый вечер, — продолжает улыбаться лейтенант.
— Кому вечер, а кому и ночь. Воры как раз в такую пору людей обкрадывают.
— Да вы что? — оторопел Кириленко. — Может, принимаете нас за разбойников?
— Ни за кого я вас не принимаю и никого ночью не пущу, — отрезал хозяин. — Идите себе откуда пришли и не беспокойте понапрасну людей.
Наступила тишина. И вдруг в ней тихо зазвучал насмешливый голос Ромашова:
— А люди добрые метнутся к печи, к посуднику, подадут на стол свежую паляницу, поставят борщ да кашу…
Лейтенант обернулся, сердито взглянул на бойца, а хозяин загнусавил свое:
— Вот и ищите себе таких добрых людей. Они вам к борщу и каше, может, и чарку поставят, а у меня ничегошеньки нет.
— А совесть у вас есть?! — не выдержал Кириленко.
— И совести нет, — подумав, ответил хозяин. — Теперь на всех ее не напасешься.
Клубок возмущения, и обиды подступил к горлу простосердечного Кириленко, а его круглое лицо начало наливаться гневом, и он перешел на зловещий шепот:
— Так для нас в твоем змеином гнезде не хватает совести? А для фашистов хватает? И кто ты? Кулак, оборотень или церковный староста, что от тебя так воском несет? Думаешь, фашисты принесут тебе ладан и смирну? Хворобу и гибель принесут они вам, всем холуям и предателям!
И вдруг хозяин выпрямился, дружелюбно посмотрел на разъяренного командира, странно улыбнулся, а потом тихонько засмеялся. Это было так неожиданно, что Кириленко осекся, вытаращил глаза и чуть было не покрутил пальцем возле лба.
— Чего это вы, почтенный пан, так развеселились? — снова перешел на «вы».
— Потому что теперь вижу истинно своих. Добрый вечер, товарищ командир. Добрый вечер, хлопцы.
— А перед этим кого вы видели? — с недоумением спросил лейтенант.
— И не спрашивайте, — махнул костлявой рукой хозяин и снова нахмурился. — Сегодня утром прибились ко мне два верзилы с оружием при себе. Принял их как людей, накормил, напоил, торбы харчами набил, а они, песиголовцы, потом и придрались: почему я даю пристанище красным? «Мы тебя так припечем, что смалец закапает», — вызверился один из пришельцев да начал меня куда-то тянуть со двора. Так старуха насилу слезами и харчами откупилась от них. Вот теперь я и подумал, что снова кого-то из своей шатии подослали. Пойдемте же в хату, перекусите, там найдется и хлеб, и борщ, и каша, и еще что-нибудь. И не гневайтесь на старика. И не кулак я, и не перевертыш, и не церковный староста. А воском пахну потому, что весь век возле пчел прожил…
В сенях что-то зашелестело. Лейтенант схватился за оружие, но сразу же и опустил руки: из темноты тихонько вышла невысокая босоногая женщина, черный скорбный платок покрывал ее печальное лицо.
— Сыночки, деточки… — зашептала со слезами в голосе. Она обвела всех взглядом и припала к Ромашову. — Такой молоденький, а уже должен воевать.
— Мне ведь, мама, скоро будет девятнадцать лет, — смущенно сказал Ромашов.
Женщина вздохнула:
— И моему самому младшему девятнадцать минуло на Купалу. Иваном его звать, Иваном Чернобривцем. Случайно не слыхали или не видели?.. — и подняла руки, как подбитые крылья.