— Вы, наверное, голодны?
— Голоден, Оксаночка, как волк в лютую зиму, — пытается улыбнуться Сагайдак.
Он снимает фуражку, и три пары глаз изумленно смотрят на него.
— Чего вы? Чего? — с удивлением спрашивает и оглядывается вокруг: что же они увидели такое странное?
— Ничего, ничего, — первой приходит в себя Оксана, хотя в голосе ее еще дрожит печаль.
Зиновий Васильевич растерянно обводит всех взглядом:
— Что с вами, люди добрые? Какая-нибудь беда? Может, мне лучше уйти от вас?
— Нет, нет, дядя! — льнет к его рукаву Миколка. — Побудьте с нами.
— И не подумайте куда-то уходить, — грустно говорит Стах, — а то ведь скоро уже начнет рассветать. Раздевайтесь. А ты, Оксана, иди к печи, если там что-нибудь есть.
— Так что же, наконец, с вами?
— Это не с нами, — не знает, что сказать, Стах. — Это вас вон среди лета снегом занесло.
— Снегом? — не понимает человек и невольно подходит к небольшому зеркалу. В нем тускло заколебалось осунувшееся лицо. Но не оно поражает, а чуприна, в которую так неожиданно вплелась седина. Он провел по ней рукой, однако изморозь не осыпалась — вечной стала. Как видно, не прошел даром тот холод, что бил его на подворье Бойков. Вот и прощай лето — зима сразу упала на голову, верно, для того, чтобы по гроб жизни не забывал тех, кто уже никогда не вернется. Память переносит его к Бойкам, где старость оплакивала молодость и где в гробу лежали те зернышки жита, что пойдут в землю и никогда не взойдут на ней.
Он отгоняет от себя видения, оборачивается к Стаху, Оксане, Миколке и на их печаль отвечает словами старинной песни:
— «Як упала зима бiла, — голiвонька моя бiдна…» Мой отец поседел в шестьдесят с гаком, его сын в сорок… Да если бы только печали, что эта.
— И то правда… На каждую голову рано или поздно приходит своя метель. Подавай, жена, вечерю или завтрак.
Оксана и Миколка вышли из каморки, а Сагайдак стал против своего связного.
— Ты знаешь о нашем горе, о черной измене?
Стах вздрогнул.
— Немного знаю. И колокола по убиенным слыхал в окрестных селах, — прислушался к предрассветной тишине, словно в ней и до сих пор таился похоронный звон. — Беда никогда не ходит одна, — и провел рукой по лбу и глазам.
— Это правда, беда никогда не ходит одна — немало у нее подручных есть.
— На одного уже меньше стало, — намекнул Стах на казнь Кундрика.
— Как Гримичи?
— Позавчера ночью к ним ворвалась полиция, обыскала хату, амбар и клуню, даже в сено из винтовок стреляли. Но, к счастью, Романа и Василя не было дома.
— Догадался шепнуть Лаврину, чтобы хлопцы не наведывались в приселок?
— Сказал, — коротко ответил Стах и вздохнул. — Тетка Олена с горя словно тронутой стала, я сегодня в сумерках видел ее возле ворот. А Яринка приходила ко мне и про вас допытывалась, да я ничего не мог ей сказать. Тогда она обозвала меня бессовестным и злая, как огонь, вылетела из хаты. Такой я ее никогда не видел.
— Чего ей? — забеспокоился Сагайдак.
— С Мирославой Сердюк намерилась идти в партизаны, а близнецы подняли сестру на смех: мол, там только такой болтливой не хватало. И впервые Ярина поссорилась с Романом и Василем, назвала их бестолковыми и расплакалась.
— А о других что-нибудь слыхал?
— Только о Петре Саламахе, — и даже почему-то усмехнулся. — Недаром о нем говорят: если он руки осмолит, то и черта словит… Схватили его полицаи на рассвете в родной хате, а Петро, попрощавшись с женой, только об одном попросил их, чтобы позволили взять с собой четверть горилки. Те обрадовались, рассмеялись, посоветовали еще и закуску прихватить. Вот человек по дороге и начал потихоньку прикладываться к бутыли и словно бы забывать обо всем на свете. Не выдержали полицаи, остановились в лесу позавтракать, еще и Петра подняли на смех, что, мол, нализался натощак, и тоже начали причащаться бесовским зельем. А Петро выждал благоприятный момент, да и улизнул в лес. Только и видели его. Пришлось им за это оплеух в райполиции нахватать. Квасюк на это мастак.
— Где же теперь искать Петра?
— Это же самое он, верно, думает и о вас, кружа по лесам.
— Теперь, Сташе, ко мне на старое место пока не приходи — и его продали.
— Выходит, нет базы?
— Нет, с корнями вырвали. Все, все надо начинать сначала. — Сагайдак помолчал, твердо взглянул на связного. — Может, после этого будешь чураться меня?