— Зиновий Васильевич, не видали моих Василя и Романа?
Это было так сказано — не голосом, а исстрадавшейся душой, — что не отважился Сагайдак еще больше опечалить женщину.
— Видел, Олена Петровна.
— И когда? — даже застонала и потянулась к нему.
— Вчера.
— Живы-здоровы? — тревожится женщина.
— Живы-здоровы, Олена Петровна. Идите и отдыхайте.
— Какой теперь отдых? Спасибо вам, дорогой человек… Спасибо.
Вот и получил благодарность за вранье.
— А как дядько Лаврин?
— Утешает меня, а сам тоже грустит и от печали или причуды собирается раскапывать старый курган.
Сагайдак быстро прощается, идет приселком, а в ушах еще долго-долго звучат горестные слова женщины.
За приселком, недалеко от шоссе, тихонько поскрипывал старыми крыльями ветряк, словно жаловался полям на одиночество — покинули теперь его и мельник и помольщики. Хорошо, что хоть тут не угнездилась полиция, как угнездилась с пулеметом на колокольне, днюет и ночует там воронье — так приказал жандармский начальник.
Уже совсем рассвело, когда Сагайдак вошел в леса, что по колени стояли в тумане. Леса, леса! Сколько же вы спасли людей в гражданскую и сколько спасете теперь! Из ваших зеленых глубин выйдем и ударим по врагу, ибо скорбь скорбью, а борьба борьбой. Скорее же за святое дело, чтобы сгинуло грешное!
Он перебирает в памяти имена тех, к кому наведается на днях, с кем пойдет в первые засады, а сам все больше и больше начинает волноваться: приближается к тому глухому месту, которое он облюбовал для партизан. Найдет ли кого-нибудь из них? Близнецы должны быть тут. Да и Петро Саламаха…
Что-то треснуло впереди. Сагайдак выхватывает из кармана пистолет, приглядывается к зарослям, откуда послышался треск, и вскоре замечает корову, что пасется неподалеку от того ручейка, который должен был поить водой его отряд. Вон другая корова, третья. Откуда же они взялись в этой чаще? Еще несколько шагов, и он видит седую охапку бороды, коренастую фигуру и широкую, до ушей, улыбку Михайла Чигирина, что стоит в утреннем тумане, как добрый сон.
— Михайло Иванович?! — не верит своим глазам Сагайдак.
— Угадали, Зиновий Васильевич! — Движением широких плеч старик сбрасывает кирею и спешит навстречу командиру.
Они бросаются друг другу в объятия, целуются и улыбаются.
— Наконец дождались вас. Чего только не передумали, — радость звучит в голосе Чигирина. — Вашу конспиративную хату сожгли каратели.
— А что с Ганной Ивановной? — с тревогой спрашивает Сагайдак.
— Ее не было дома, вот и осталась живой.
— Как вы тут?..
Старик становится сосредоточенным и даже немного торжественным.
— Пока помаленьку, не торопясь. Вот стадом и тремя парами коней да тремя возами разжился. И санки одни есть.
— Санки? — не поверил Сагайдак.
— А чего ж, зима еще придет, — спокойно ответил Чигирин. — Также восемь цинковых сундучков с патронами захватили. А из села притащил пилу, три топора, несколько мисок и немного муки, ведь и есть что-то надо. Коржи печем, а хлеба нет. Да и с солью туго. Непременно надо наведаться к немцам на продовольственный склад.
— Кто из наших прибыл? — и Сагайдак замер в тревоге.
— Первыми, известно, Гримичи прилетели. Вот уж сорвиголовы — настоящие партизаны. Они где-то и пулемет «максим» добыли, они же и Кундрика порешили. Только после этого два дня ничего есть не могли — все мутило хлопцев. И Петро Саламаха вырвался из лап полицаев. И Мирон Бересклет с младшим братом вчера пришел, с тем, что в окружение попал. Боевой, не с пустыми руками, а с немецким автоматом явился. Это надо понимать… Все мы так вас ждали.
— Не упали духом наши хлопцы после того, что произошло?..
— Как вам сказать? — задумывается Чигирин и еще больше становится похожим на гриб боровик. — Горестей у нас много, а ненависти еще больше — все хлебнули лиха. Пошли будить партизанскую семью?
— Подождем немного, подумаем, как новый день встретить.
Лицо старика прояснилось: он сразу догадался, какой у них будет разговор, — и все равно потихоньку спросил:
— Что будем делать?
— Дракону зубы рвать! С корнями!
— Зуб зубу неровня: есть передние, есть и коренные, — хитро щурится Чигирин. — Так с каких начнем?
— С передних! Надо подбить хоть какую-нибудь вражескую машину, как только вырвется вперед. У всякого дела должно быть начало.
— Верно! — охотно соглашается Чигирин. — Надо, чтобы люди услыхали о нас… Вот пойдемте посмотрим, какую мы землянку сделали, даже кое-какую печку слепили. Теперь и о бане, и о конюшне надо подумать.