— Тоже мне музыканты! Сагайдак прислал?
— Эге ж. Так где ваша Василиса Прекрасная? В сене или в соломе?
Стах покосился на двери боковушки, из оконца выскочил в огород и осторожно пошел с Василем в старую клуню. Раскрыв ворота, они быстро освободили пушку от соломы и уже вместе с Романом выкатили на подворье. Тут Стах посмотрел в даль, освещенную лунным светом, и вздохнул.
— Чего вы, дядько, загрустили? Жаль чужое добро отдавать? — прыснул Роман.
— Вот бы сейчас, хлопцы, из этой бандуры ахнуть по тем полицаям, что на колокольне засели!
У Романа сразу же загорелись глаза.
— Вот и ахнем прямой наводкой! Не пожалеем выродков! — И даже на цыпочки поднялся, всматриваясь в колокольню.
— Жаль только колоколов, — тоже поглядел вдаль Василь.
Неожиданно их остановил голос Оксаны, что неведомо когда вышла из хаты и притаилась в вишняке:
— Что у малого, то и у старого — один ум. А вы подумали, что потом из-за каких-то двоих придурковатых полицаев весь приселок сожгут дотла?
— Вот так, — сокрушенно сказал Стах. — И почему ты не спишь?
— Эге ж, эге ж, — закивали чубами близнецы.
Потом Роман широко улыбнулся Оксане:
— Это ж мы, тетушка, пошутили, а вы уж и переживаете. — И начал носовым платком вытирать утомленным коням вспотевшие уши.
— И я так подумала, что вы шутя запруду делаете, — насмешливо ответила Оксана и вышла из вишняка.
Когда на подворье появились Сагайдак и Чигирин, близнецы предупреждающе подняли на нее глаза.
Оксана молча кивнула им головой.
— Какая вы, тетушка, хорошая, — благодарно шепнул ей Роман.
Женщина только вздохнула, поглядела на колокольню, и тени давних лет подошли к ней.
Сагайдак, осматривая пушку, погладил ее руками, проверил замок и тихо сказал ей:
— Выручай.
После этого слова даже близнецы притихли, ступив на межу перед своим первым боем. Каким только он будет? Они не пожалеют свинца для фашистов, а те не пожалеют его для них.
— Чего вы, хлопцы? — словно заглянув в их души, опечаленно спросила Оксана.
— И какая же вы, тетушка, хорошая, — понял ее печаль Роман.
— Хоть к матери на минутку заскочите.
— Теперь некогда, рассвет начал сеять утреннюю росу.
А в это время в лесном жилище Магазанника стол ломился от яств и вин. Да почему-то тревога все сильнее и сильнее сковывала лица Безбородько и крайсландвирта. Сначала они только бросали взгляды на окна, а теперь не сводят с них глаз. Но безмолвствует под июльскими звездами лес, лишь в хате тихо потрескивают в подсвечниках зеленые с золотой спиралью восковые свечи. Магазанник заменяет их новыми и думает: не поминальными ли станут они, как и эта вечеря? Никто не знает, кому теперь придется кланяться, не жалея загривка, барону или сырой земле.
XII
На хуторе догорает летний день, а вокруг гаснут бронзовые поля перезрелой пшеницы.
Из леса в широких киреях выходят вечер и туман. Они останавливаются на опушке и думают: куда бы это пойти? Потом туман сворачивает налево и сивым дедом бредет по долине к ставку, а вечер крадется к хутору, чтобы послушать, как, заблудившись в вишняке и гречихе, затихают одинокая хата и ульи. Вот здесь он верным любовником дождется ночи, подарит ей перстень луны и исчезнет в вербах да ивняке над ставочком, возле которого пара лошадок, раздвигая кусты калины, блаженствует в молоденькой отаве и настороженно замирает, когда небо наполняется гулом бомбовозов.
С пасеки к жилищу идет старый Гримич. Медовый цвет гречихи ласкает его отяжелевшие руки, снимает и не может снять усталость. Что ни говори, а от старости и на ярмарке не избавишься — нет покупателя на нее. Вот только девчата теперь хотят постарше выглядеть, чтобы не впивались в них злые буркалы.
Возле новой, с отесанной корой, изгороди пасечник останавливается, и под его кустистыми бровями сразу яснеют глаза: из вишняка навстречу ему появилась та непоседа, та метелица, тот щебет, та усмешка и насмешка, что зовется Яринкою. Вот какую внучку послала ему доля, да не угадала, когда ей появиться на свет. Старик невесело улыбается Яринке и говорит только одно слово:
— Завечерело.
— Завечерело, дедушка, — повела черными бровями, меж которыми трогательно дрожат ямочки. Ишь где нашли себе местечко. — Вы пчелу вытряхните из бороды.
— А она мне не мешает. — Однако обеими руками шевелит седую чащу, и из нее с жужжанием освобождается пчелка.
Над поникшей хатой, овдовевшей теперь, пролетают черные крестики диких уток и падают на ставок; сначала крылья звонко бьют по воде, затем затихают, и уж потом тремя нотами прожурчит ручей, что из леса течет в ставок и вытекает из него, касаясь ножек незабудок и чистяка.