Уже совсем смерклось, когда Магазанник вошел на сонное подворье Василины. Не часто он сюда заглядывал — Василина больше ласкала его в лесах, которые любила во все времена года, даже когда вьюга вышибала из них стоны. А как-то в марте нашла двух зайчат, что замерзали в снегу под кустом. За пазухой принесла их к леснику, бросила за печку, налила в черепок молока. И все-таки выходила их, а потом выпустила на волю. Верно, если нет материнства, то ко всему живому пробуждается любовь.
Он тихо стучит в окно, как и прежде стучал. Но безмолвствует хата и все вокруг нее. Еще сильнее стучат пальцы по стеклам, отражающим осеннюю печаль. А он и теперь даже кончиками пальцев чувствует жажду встреч. Ох, женщины, женщины, из самого пекла вынесли вы сладкий огонь обольщения. Как только не казнятся из-за него мужчины, казнятся, но не зарекаются.
Наконец к окну припадает искаженное испугом лицо женщины.
— Кто там? — зазвучала дрожь в ее голосе, и задрожали стекла в окне.
— Это я, Василина.
— Чего вам, пан староста, в такую пору? — немного отошла женщина.
— Пусти в хату.
— Я ночью никого не пускаю.
— Какая же теперь ночь? Только стемнело.
— Эге, стемнело! Люди уже давно отдыхают.
— И долго мы через окно будем говорить? — начинает сердиться Магазанник. — Открывай двери!
— Идите, пан староста, домой, все равно в хату не пущу.
— Пустишь! Дело есть! — уже бесится Магазанник и бьет кулаком по раме. — Я тебе сейчас и окна, и двери высажу.
— Будь ты неладен, оглашенный! Как только отделаться от тебя… Сейчас открою. — Василина бежит к дверям, грохает ими, а затем, на пороге, внимательно присматривается к нему и начинает совестить: — Хоть бы людей постыдились. Вон на ваш грохот соседи каганцы зажигают.
— А что мне твои соседи? — у Магазанника сразу спадает гнев, и он обеими руками тянется к женщине, к ее соблазнительно полной груди, что приподнимает белую сорочку.
Но женщина бьет его по рукам и отступает в сени.
— Чего вам?
— Соскучился по тебе, словно вечность не видал.
Василина почему-то облегченно вздыхает и, шелестя юбкой, заходит в хату.
— Чего ж ты молчишь?
— Не верится, чтобы вы могли по ком-то соскучиться.
— Если ты прогневалась за какое-то неразумное слово, то извини, — хочет обнять Василину, но она ускользает из его объятий и становится еще желаннее.
— Идите, Семен, домой, не дурите, — выпроваживает она. — Наше уже миновало.
— Почему же это миновало? — Магазанник ошеломленно остановился посреди хаты.
— Потому что все проходит. Был когда-то угар, а теперь развеялся.
— Так, может, хоть повечеряем вместе? Я вот хорошего карпа принес.
— И вечерять не будем, — глянула на него не глазами, а кругами темени. — Отвечерялось наше.
— Ты, может, примака или постояльца приняла. Так и говори! — гневаясь, Магазанник вынимает из кармана свечечку, зажигает ее и настороженно присматривается к женщине: что теперь отражается на ее лукавом лице? Да смотрит он не на лицо, а на волны волос, что обвивались вокруг женского стана; ни у кого он не видел такой роскоши, что соединила колера и ранней, и поздней осени. И зачем он снова потянулся к ней, как в тот давний петровчанский вечер? Так, может, любовь, перегорая, и находит свой запоздалый берег, свои косы, где, подобно разливу, гуляет многоцветье осенних красок и пробивается запах душицы. А как ей хотелось стать матерью, да он опасался колыбели больше, чем могилы… Вот всматривайся в женские соблазны и думай о чем-то недодуманном, ибо и твои года уже предчувствуют свою межу… На каких только весах взвесить все?.. И, наконец, нужны ли весы твоей осени? Да еще такой страшной осени?..
— Не сверлите меня глазами, как буравчиками, — недовольно сказала Василина и погасила трепетный огонек свечечки.
Магазанник встрепенулся, подавил неожиданные сантименты, но в душе так и не нашел путного слова.
— Так есть у тебя примак или полюбовник?
— Не мелите, Семен, глупостей, не сваливайте своих грехов на других. — И насмешка прорвалась в ее словах: — Не потому ли пришли ко мне, что нет теперь охочих навещать старосту?..
— Что ты мне этим старостой глаза колешь? Неужели забыла все, что было между нами?
В голосе Василины послышалось глубокое возмущение:
— А что у нас было, кроме угара и срамоты? Разве ж вы хоть немного любили меня? Только груди каждый раз калечили мне, — коснулась их рукой. — Уходите!
— Пойду, не выпроваживай так скоро, — вспыхнул Магазанник. — Еще гляну, что у тебя на другой половине хаты делается.