Я стал объяснять: игра начинается с дебюта… начало бывают розные… например, королевский гамбит, староиндийская защита… Володя в шахматы не играл. Чтобы предостеречь его от ошибок в будущей песне, я рассказал, что любители в отличие от профессионалов называют ладью турой, слона — офицером…
— Хватит! — сказал Володя. — Этого достаточно.
Я обиделся — с таким шахматным багажом приступать к песне о шахматах?
Он замолк на полтора дня, что-то писал мелкими круглыми буквами, брал гитару, пощипывая струны. Именно так — не подбирал мелодию, а как бы просто пощипывал струны, глядя куда-то в одну точку. Но второй день к вечеру перня была готово. Она называлось «Честь шахматной короны». Она меня поначалу разочаровало. Нт знаю уж чего я ожидал, помню, доже обиделся за шахматы. Ну что это за ерунда, в самом деле:
Через неделю мы сели с Володей в поезд. Я ехал в Одессу, он — в Киев. У него там были два концерта. Конечно же я задержался в Киеве и пошел с ним на концерт. На нем он впервые решил попробовать на публике «Шахматную корону». Что творилось с публикой! Люди корчились от смеха — и я вместе с ними, — сползали со стульев на пол…
Смешное нельзя показывать одному человеку, смешное надо проверять на большой и дружелюбно настроенной аудитории. После истории с «Шахматной короной» я это хорошо понял.
И конечно, не надо ему было ничего знать о шахматах. Потому что это песня не о шахматах, а о жизни. Нет у Высоцкого песен о море, о небе, о земле. Все они — о ношей жизни, о нас.
И спорт для него — модель жизни. Неудивительно, что главные действующие лица его спортивных миниатюр — отнюдь не герои. Но это может обидеть только тех, кто воспитан на банальных песнопениях во славу советского спорта. Панегирики же никогда не были амплуа Высоцкого. Ведь что отличает поэзию Высоцкого? Высокая гражданственность. Активная позиция автора. Все, что мешает, все, что оскорбляет и порочит наше общество, — безжалостно высмеять! А высмеять — значит раздеть, обнажить гнилую сущность. Поэтому так велика очистительная сила его стихов и песен. Поэтому так много в них смешных, нелепых, глупых, попросту отвратительных персонажей. Только слепой, глухой или абсолютный дурак может отождествлять их с личностью автора.
Вот и спорт. В нем, как и в жизни, есть плохое и хорошее. Есть те, кто рвется на пьедестал только потому, что знает: «первым — лучшие куски». И есть те, для кого спорт — это борьба с самим собой, с собственными слабостями, победа — победа над самим собой.
Песня о горах, об альпинистах — значит, о спорте. Но она о жизни.
В жизни трагическое и смешное — рядом. У Высоцкого юмор присутствует даже в стихах высокого трагического накала. Что уж говорить об остальных стихах и песнях, — там просто золотые россыпи юмора.
Этим даром — подметить смешное и с юмором рассказать о нем — Высоцкий обладал в совершенстве. Но он и в жизни, особенно в кругу близких людей, был чрезвычайно смешливым человеком и остроумным рассказчиком. Качество не столь уж распространенное у юмористов высокого порядка. Зощенко, по свидетельству современников, был мрачен и молчалив. С Михал Михалычем Жванецким тоже не обхохочешься, пока он не достанет потертый бухгалтерский портфель и не начнет извлекать из него замусоленные листки с текстами своих миниатюр.
Совершенно иным был в жизни Владимир Высоцкий.
Сидели мы как-то у него на кухне, пили чай. Зашел на огонек Никита Михалков, сосед по дому. Заглянул на минутку, а просидел час-полтора. Рассказывал об Иране — он только что вернулся с Тегеранского фестиваля. Не могу вспомнить, о чем конкретно он говорил, помню только, что слушать было безумно интересно. К тому же весь рассказ был окрашен добрым юмором. Мы с Володей сидели раскрыв рты. Наконец Никита попрощался и ушел. Володя сказал:
— До чего же талантлив — все наврал, а как интересно!
Вспоминаю это для того, чтобы сказать: Володя и сам был таким. Во всем, что касалось устного художественного рассказа. Художник всегда побеждал в нем объективного наблюдателя. Если он и вспоминал что-то — чаще всего это были рассказы о людях, галерея характеров, — то и речи не могло быть о протокольной точности. Наверняка что-то досочинял, усиливал, добавлял штришок-другой. Зато персонаж становился зримым, живым, надолго запоминающимся. Он еще и показывал его — не играл, а показывал, выделяя Какую-нибудь одну характерную черту.
Запомнился рассказ о грузчике.
«Был у нас в театре грузчик. Вечно пьяный. У него уж так вестибулярный аппарат наладился — если трезвым понесет ящик с бутылками, обязательно разобьет. Буфетчица знала за ним этот грех и сама наливала ему, не дожидаясь, когда он попросит. Однажды он по пьянке отрубил себе палец. Отвезли его в больницу, зашили. Прошло месяца два-три. Как-то стоит он около буфета, смотрит на руку — а пальца нет.
— Клава, — спрашивает он буфетчицу. — Где у меня палец-то?
— Да ты что, Вань! — рассердилась буфетчица. — Неужто забыл, как отрубил его? Мы еще в больницу тебя возили, переживали за тебя…
— Да… — он недоуменно смотрит на руку, подносит ее к лицу, морщит лоб, что-то вспоминая. Наконец поднимает на буфетчицу выцветшие от алкоголя глаза:
— Может, это у меня с войны? А?»
Интересно бы спросить у артистов с Таганки — был такой грузчик в театре? Или Володя его целиком выдумал? Так и стоит перед глазами этот тип, допившийся до чертиков, до того, что забыл, кто он, где живет, какой год на дворе.
Однажды Володя приехал из Баку, много рассказывал о поездке, показывал разных типов, хорошо «делая» азербайджанский акцент. Уверял, что был свидетелем такой сценки:
«Старик азербайджанец спустился с гор, целый день бродил, вечером попал в театр. Покупает билет. А кассирша сидит за таким малюсеньким полукруглым окошечком. Слово за слово, поругались они с ней. Кассирша ему:
— У-у, старый черт!
— Сама черт, — старик хитро прищурился. — А если не черт, скажи, как в такой маленький дырка попал?!»
Он и раньше жил очень быстро. Быстро работал, быстро ел, быстро передвигался, на сумасшедшей скорости водил машину, не выносил поезда — летал самолетом В последнее время его жизненный темп достиг предела Четыре-пять часов — сон, остальное — работа. Рабочий день его мог сложиться, скажем, таким образом Утром — репетиция в театре. Днем — съемка, или озвучение, или запись на «Мелодии». Потом — концерт где-нибудь в Дубне Вечером — «Гамлет». Спектакль немыслимого напряжения — свитер в антракте хоть выжимай. Ночью — друзья, разговоры. После спектакля у него, на Малой Грузинской, всегда полно народа. Тут Ложно встретить кого угодно: писателя, актера, музыканта, таксиста, режиссера, врача, художника, бывшего вора «в законе», академика, маркера, знаменитого иностранного артиста и слесаря со станции, где чинят «мерседесы», — в последние годы он ездил на «мерседесе».
К нему тянулись люди, и он не мог без них — он должен был знать обо всем, что происходит в жизни.
Надо бы сказать еще вот о чем. Он, чей рабочий день был загружен до предела, вынужден был отнимать у себя время — отнимать у поэзии! — на решение разных бытовых вопросов своих друзей. Помогал всем, кто просил помочь. Одному пробивал машину, другому — квартиру, третьему — сценарий Больно говорить об этом, но многие его знакомые нещадно эксплуатировали его популярность и возможность войти в любые двери — к любому начальнику.