— На каком основании меня примут в психиатрической больнице? — и вновь жёстко спросила Прохорова, она явно стала приходить в себя, не прошло и пятнадцати минут с того момента, как она чудом осталась жива, а она изменилась, ей не понравилось то, что сказал милиционер.
— На основании моего удостоверения — так же жёстко ответил Петр Васильевич.
— Нет, я пойду домой — сказала училка, открыла дверцу, больше ничего не произнесла, не узнала чего-то, что должна была бы, не поблагодарила сотрудников милиции, зато сильно хлопнула дверцей.
— У неё шок — спокойно сказал Кречетов.
— Вероятно, но всё же хороша штучка, теперь я во многом понимаю своих товарищей, её учеников — засмеялся Петр Васильевич, закурив сигарету.
— Что дальше? — спросил Сергей Павлович.
— По домам дальше. Моя машина здесь рядом.
— Ты сможешь управлять? — спросил Кречетов.
— Да.
Непроницаемый туман окутывал, успокаивал всё вокруг. Было в этом что-то воистину грандиозное. И ни одной живой души. Всех этих сволочей здесь нет, им не дано сюда пройти. Какой бы дорогой они ни пытались этого сделать, но это невозможно.
Ветер шумел, двигал кроны берёз и осин. Сдувал капли дождя, они утрачивали свой горизонтальный статус, они вынуждено падали под углом. Касались старых оконных рам, на которых давно потрескалась краска. Находили серый шифер на крыше, уже давно ставший прекрасным дополнением общему фону. Да, здесь всё тонуло в сером. Здесь всё было пропитано холодом и сыростью. И ведь не было в этом ничего такого, что удивило бы. Нет, здесь всё так и должно быть. Огромные черные лужи. Быстро бегущие по небу тучи. Низко, и ещё ниже и ниже, что касаются дымовой трубы дома, из которой давным давно не идёт дым. Так же и остальные трубы, остальные дома. В этом пространстве в них нет жизни. Они просто ничейные дома, они самая странная и непостижимая субстанция бытия. Потому что лишены того, для чего были созданы.
Часть невероятного пейзажа. Застывшего в полном и мрачном отрешении. Оказавшегося за перегородкой, всего в одном шаге по другую сторону от привычного измерения. Но всё это возможно, всё это такая же часть пространства. Только не для всех. Только такая, в какой лучше никогда не бывать. Но я был здесь. Я стоял и смотрел на собственный дом. На всё то, что было рядом. И я же не ощущал во всем этом чего-то того, что притянуло бы родным, напомнило о самом себе теплом и светом. Нет, здесь этого не было. Здесь была смерть, и даже не то её значение, к которому привыкли люди, а некая иная её форма.
Только я вошёл в дом. Мне было хорошо. Мне давно не было настолько хорошо. Я внимательно и долго смотрел на самого себя. На себя который лежал на диване, который спал и видел меня, находящегося рядом. Я позвал собаку. Я произнес: Хозяин был старый, хозяин сошел с ума. Собака появилась в одно мгновение, она смотрела на меня, она несколько раз широко зевнула. Затем собака легла на пол, вытянув вперёд свои лапы. Она занимала почти всю длину комнаты, она оставляла мне мало места. И это было правильно, потому что в этой комнате я был лишним. Всё то, что мне нужно было здесь, так эта тетрадь, которая по-прежнему лежала на столе возле окна. Я должен был записать: что скоро, что всё очень скоро, и кошмарный сон прекратит своё существование. Как же я переоценил свои силы. Насколько наивен и самонадеян был всего какую-то неделю назад. И этой недели хватило, меня целиком поглотила, подчинила себе страна страхов собственного детства. Тех страхов, которых на самом деле не было, которые явились из будущего. Явились, чтобы раз и навсегда перепутать пространственную и временную суть, чтобы предъявить мне то, что стало со мной. Но представить это в особо невероятном формате. Я мог бы удивиться. Я мог бы попробовать отрицать. Но нет, я сейчас четко, ясно понимал, что всё так и должно быть. Детство не определяет само себя, нет, его определяет то, что придет после, что до неузнаваемости исказит то, что было на самом деле. Но сейчас я спал. Сейчас меня уже не было в две тысячи двадцать первом году. Сейчас то, что принадлежало две тысячи двадцать первому году находилось в году тысяча девятьсот восемьдесят третьем. И это оное во что бы то не стало пыталось, вернувшись в прошлое, переделать будущее, хотя бы попытаться это сделать. Не понимая, не беря в учёт то, что уже поздно, что нет в этом никакого смысла. Потому что этот человек практически мертв, он заснул тем самым летаргическим сном, он уже оказался в пространстве сумрачного перехода. А может, что как раз наоборот, может, что именно поэтому всё это и происходило, как агония, как то, чего нельзя было сделать раньше.