С правой стороны от стола находился диван. На диване лежал я. Мои глаза, обращённые к потолку, были закрыты. Моё дыхание было совершено неразличимым. Я крепко спал, и я же не спал вовсе, потому что мне больше это было не нужно. Зачем тратить время на сон, когда его и так не хватает, когда игра неминуемо подошла к своему логическому завершению. Тот старик за стенкой, сидящий на стуле, он должен умереть. Ведь за этим он явился сюда, нарушив признаки вселенной, нарушив всякое понятие о сумасшествии, всё поставив с ног на голову, и этим обрёк на смерть многих других. Но мне его не жаль. Мне вообще никакого из них не жаль. Мне хорошо лишь от одной мысли, что все они умрут в любом из этих пространств. Мне не важно, пусть они все умрут.
«Он ненавидит людей, люди враги ему» — слова мальчика Андрея крутились в сознании, они делали сон ещё более глубоким, они же придавали ему смысл и значение. Собака сидела напротив. Она была похожа на величественное изваяние. Она не двигалась часами, даже больше. Ей, как и мне, это было ни к чему. Но когда будет нужно она очнётся, она откроет глаза, она повернет голову, издаст глухое рычание, втягивая носом воздух, чувствуя тех, кто явился сюда, чтобы нарушить пределы моего летаргического сна. Дальше собака убьет, дальше она сделает это без всякого моего участия. Ей неважно какой год, восемьдесят третий или две тысячи двадцать первый, ей неважно, и собака убьет. Перевернется ещё одна тетрадная страничка. Станет ещё темнее в комнате. Здесь больше не бывает солнечного света. Здесь если даже и становится теплее, то дневное светило не имеет к этому никакого отношения. Теплее может быть от действий, которые извне, которые не здесь, но близко. Мне нужно чувствовать и знать врага, его ненавидеть — все они мне враги, все они хотят только одного — разрушить вот этот мой мир, уничтожить мои собственные долгожданные признаки вселенной.
Всё началось с того момента, когда сюда пришел мальчик. Когда он стучался в окно, когда его трясло от страха и холода. И мне именно это врезалось в сознание. Он не понимал, где он. Он не мог ориентироваться в пространстве. Но его притянуло сюда. И какое же несвязное осознание владело мной, когда я поднялся, подошёл к окну, смотрел на него и на ночь, бывшую у него за спиной. И я понимал, почему он боится. Я не просто понимал, а отчётливо это чувствовал, в самом себе соединяя разорванные отрывки единого целого. Я мог это сделать, а он нет. Вот поэтому ему было ужасно страшно. Лишь мысль о том, что он всего навсего спит помогала ему справляться с тем, чего он не понимал. Но не он в эти секунды хотел домой. Домой хотел я. Это было страшно, его появление вызвало во мне это нестерпимое желание оказаться дома, наконец-то вернуться домой. Но ведь в это же время мне стало значительно легче, потому что я понял, что дом не так далеко, что всё не так далеко, если он нашел сюда дорогу. Я его не винил. Мне было всё равно, что он привел сюда этого старика. Даже собака не проявила к этому интереса. Старик пришел, чтобы умереть. Старик знает об этом. Собака его убьет, и об этом этот старик так же знает. Потому что он воплощение всех них, всех тех, кто должен умереть, лишь для того, чтобы продолжилось существование запредельного пространства на границе между прошлым и будущим, на тонкой ленточке между жизнью и смертью. Той ленточке, которая уже не является ни жизнью, ни смертью, а только сумеречной зоной перехода, ускользающими признаками вселенной моего больного сознания.
Хозяин был старый. Хозяин сошел с ума. Хозяин заснул летаргическим сном. Собака его охраняла от тех, кто хотел его похоронить заживо. Собака их всех съела, и многих других, потому что собака хотела есть. Затем пришли полицаи и застрелили собаку. Хозяин очнулся, и полицаи застрелили его.