"Приехав в Москву с убеждением в том, что мятежник из Глазго знает гораздо больше о революции, чем кто-либо из наших русских товарищей, несмотря на то, что они переживали революцию, - я сразу же старался направить их на "верный" путь по целому ряду вопросов..."*
_______________
* Т а м ж е, с. 144.
Ну чем не герой Смоллета? Поучить уму-разуму русских большевиков! Но в этом чисто шотландском гоноре (наши ребята из Глазго! Это вам не кто-нибудь!) есть нечто куда более симпатичное и располагающее к себе, нежели удовольствие Плеханова от своих собственных качеств, и нет ни малейшего сомнения, что шотландская самоуверенность Галлахера понравилась Ильичу, может быть, вызвала у него, как и у нас, литературные реминисценции, разбудила в нем природный ильичевский юмор. С неподражаемой откровенностью Галлахер рассказывает дальше, что он был чрезвычайно раздражен "из-за непривычных" для него "условий питания" и в таком состоянии сделался невероятно обидчив. Узнав, что в книге "Детская болезнь "левизны" в коммунизме" Ленин изобразил в "дурном свете" именно его, Галлахера, он чуть ли не набросился на Владимира Ильича:
"Я настойчиво пытался его уверить, что я не ребенок, а, как я говорил, "набил руку в этом деле"*. Многие из моих замечаний были сделаны на языке более вольном, чем обыкновенный английский". Это значит, что Галлахер набросился на Ленина по-шотландски, с горчицей и перцем, не присущими выдержанной английской речи. Как известно, английский язык самый вежливый на свете; ведь ни на каком другом языке, кроме, может быть, китайского, не додумались говорить "сэнк ю" (благодарю вас) тотчас в ответ на "сэнк ю" собеседника, для того, чтобы собеседник, получивший от вас "спасибо" на "спасибо", в третий раз сказал "сэнк ю", то есть свое спасибо на спасибо за первое спасибо! Шотландский язык, претендующий на то, что в Шотландии-то и говорят на самом чистом, первичном английском языке, таких тонкостей не знает. И вот представьте себе, читатель, разъяренного шотландца, осыпающего Ленина лексиконом, принятым "по ту сторону Клайда". Ленин утихомирил его коротенькой запиской: "Когда я писал эту маленькую книжку, я не знал вас". Но он не забыл ни самого шотландца, ни его фразы "на языке более вольном, чем английский". Когда через несколько месяцев приехал в Советский Союз из Великобритании другой коммунист, Вильям Поль, Владимир Ильич описал ему выходку Галлахера и, вероятно, мастерски передразнил того, повторив знаменитую фразу, в точности и с шотландским акцентом: Gallacher said he wis an awl haun et the game (Галлахер сказал, что он набил себе руку в этом деле). Сообщая об этом со слов Поля, Галлахер заканчивает свой рассказ: "Поль говорит, что он (Ленин) прекрасно передал акцент Клайдсайда"*.
_______________
* У Галлахера сказано "game" - в этой игре. (Он имел в виду революцию. - М. Ш.).
* То есть берегов реки Клайд, около Глазго. - М. Ш.
Мы должны быть горячо благодарны шотландскому коммунисту даже за один только этот драгоценный штришок бесконечно дорогого для нас юмора Владимира Ильича. Но мы обязаны Галлахеру несравненно большим. При всем своем ребячестве и шотландской задирчивости именно Галлахер сумел наиболее зорко подметить и наиболее точно передать основную особенность ленинских выступлений и бесед:
"Я два раза был у Ленина дома и имел с ним частную беседу. М е н я б о л ь ш е в с е г о п о р а з и л о в н е м т о, ч т о п о к а я б ы л с н и м, я н е и м е л н и о д н о й м ы с л и о Л е н и н е, я м о г д у м а т ь т о л ь к о о т о м, о ч е м о н д у м а л, а о н в с е в р е м я д у м а л о м и р о в о й р е в о л ю ц и и"* (курсив мой. - М. Ш.).
_______________
* Ленин и международное рабочее движение, с. 145.
Вот, наконец, черта, за которую может уцепиться мысль. Видеть лицом к лицу Ленина, слышать его голос, может быть, не раз встретиться с ним глазами и, несмотря на это, все время не видеть и не слышать самого Ленина, не думать о нем самом, а т о л ь к о о п р е д м е т е е г о м ы с л е й, о т о м, ч т о Л е н и н д у м а е т, чем он сейчас живет, то есть в о с п р и н и м а т ь л и ш ь с о д е р ж а н и е е г о р е ч и н е "к а к" и "к т о", а "ч т о"! Таким великим оратором был Ленин, и так умел он целиком отрешиться от себя самого, перелившись в предмет своего выступления, что слушателю передавались вся глубина его убеждения, все содержание его мыслей, заставляя забыть о самом ораторе и ни на секунду не отвлечь этим внимания от существа его речи или беседы.
Представляю себе две формы реакции на два типа ораторов. К одному после его доклада подходишь с восхищением и поздравлением: "Как вы прекрасно, как блестяще выступили!" И к другому подходишь и говоришь не о том, к а к он выступал, а сразу же о предмете его речи, захватившем, заинтересовавшем, покорившем вас. Подчеркнув красным крестиком глубокие и бесхитростные слова Галлахера, я сделала для себя такой вывод: если аудитория начнет после твоего доклада хвалить т е б я и восхищаться т о б о й, значит, ты п л о х о сделал свое дело, ты провалил его. А если разговор сразу же пойдет о предмете и содержании твоего доклада, как если б тебя самого тут и не было, значит, ты х о р о ш о выступил, сделав свое дело на пять.
Таков был первый урок, почерпнутый мною из чтения во время бомбежек, и с тех пор, направляя свои внутренние усилия в работе агитатора так, чтоб по окончании доклада слушатели сразу заговаривали о его содержании, а не обо мне, я мысленно все время представляла себе образ Ленина-докладчика. Пусть при этом не удавалось достичь и стотысячной доли результата, зато сама память о полученном уроке была драгоценной; храня ее неотступно, воспитываешь у себя трезвую самооценку любого внешнего успеха.
2
Так был сделан первый шаг в познании особенностей Ленина как агитатора. Но секрет огромной любви к нему миллионных масс, любви не только разумом, но и сердцем, все еще оставался неопределимым. Правда, была уже вполне очевидна разница в том, как, например, почтительно следовала за Августом Бебелем "свита его поклонников и поклонниц", безусловно глубоко любивших Бебеля и преданных ему; и как - совсем не почтительно - кидались навстречу Ленину люди, чтоб только посмотреть на него и побыть около него. Часто наблюдая такие встречи в Москве в 1921 году, Клара Цеткин рассказывает о них в своих воспоминаниях:
"Когда Ленин заходил ко мне, то это было настоящим праздником для всех в доме, начиная с красноармейцев, которые стояли у входа, до девочки, прислуживавшей в кухне, до делегатов Ближнего и Дальнего Востока, которые, как и я, проживали на этой огромной даче... - "Владимир Ильич пришел!.." От одного к другому передавалось это известие, все сторожили его, сбегались в большую переднюю или собирались у ворот, чтобы приветствовать его. Их лица озарялись искренней радостью, когда он проходил мимо, здороваясь и улыбаясь своей доброй улыбкой, обмениваясь с тем или другим парой слов. Не было и тени принужденности, не говоря уже о подобострастии, с одной стороны, и ни малейшего следа снисходительности или же погони за эффектом - с другой. Красноармейцы, рабочие, служащие, делегаты на конгресс... - все они любили Ленина, как одного из своих, и он чувствовал себя своим человеком среди них. Сердечное, братское чувство роднило их всех"*.
_______________
* Ленин и международное рабочее движение, с. 77 - 78; Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 2, с. 469 - 470.
В этих словах нет ничего нового, каждый, кто когда-либо писал о личных встречах с Лениным, неизменно отмечал то же самое - великую простоту, сердечность, товарищество Ильича в его общении с другими людьми. Можно назвать поэтому рассказ Клары Цеткин типичным. Есть в нем только одно, что немецкая коммунистка прибавила от себя. Не услыша этого, как личного признания от самого Ленина, не цитируя какого-нибудь ленинского высказывания в письме или разговоре, а как бы невольно беря на себя функцию психолога или писателя (который может говорить за своих воображаемых героев), она пишет про Ленина: "...он чувствовал себя своим человеком среди них". Если б редактор потребовал от нее на этом месте справку, откуда она это знает, или строгий "коронер" на судебном процессе указал ей, что свидетель не имеет права говорить за других о том, что другие чувствуют, а только за себя, что он сам чувствует, Клара Цеткин вынуждена была бы поправиться и уточнить свою речь таким образом: "Я чувствовала" или "я видела, что Ленин чувствует себя своим человеком среди них". Тогда нужно было бы доискаться, что же именно в отношении Ленина к другим людям (ведь не только простота и сердечность!) вызвало у Клары Цеткин такое признание.