С годами человеческое сознанье обрастает коркой. Мы начинаем видеть вещи, как на остановленной пленке, застылыми в движенье. И это не высокая неподвижность искусства, когда остановилось то, что совершенно. Это остановка предмета в движенье, прерванность развития. Чьего? Моего собственного. Корка старости, корка отпада от жизни. Оттого что я выскочила со своей задорной речью на совещании молодых, я почувствовала в эту ночь как бы прояснение своих кристалликов, своего внутреннего зрения на простые и очень понятные вещи вокруг.
Закон времени для всех обязателен, он медленно, мазок за мазком, намазывает эти корки старости - они выглядят как штампы, как трафареты, как "модели" - модное слово современности, - модели, в которых, в сущности, закупорено остановленное на ходу развитие человеческого сознания. Мы суем эти штампы и модели потомкам, как заработанную нами историческую истину, - а потомки видят лишь корку, лишь катаракту на кристаллике, и совершенно неважен предмет их борьбы против нас, предмет их буйства, - важен самый факт вот этих "буйств" молодости, потому что приводят они объективно к соскабливанию корок. Растущий коралл - мягок; он затвердевает, когда перестает расти. Я записываю все эти рассужденья очень скучными фразами, может быть, спорными, но в ту минуту, когда они возникали в моем бессонном мозгу, я ими не думала, они горели, были похожи на какие-то картины. Однажды, когда воду из озера Севан еще не стали спускать и островок на нем еще был островом, а не выпуклой частью суши, я подсмотрела на нем из кустов, как змея меняла кожу. Змея была небольшая, в черной, шуршистой, разношенной какой-то корке, похожей на кольчугу. Она медленно, извиваясь и вздрагивая (дрожь ходуном проходила по всему ее телу, с головы до хвоста), вползала в узкую щель между двумя камнями. И пока вползала (видно было, что с трудом, против воли, насильственно, больно), части корки, словно лохмотья, соскабливались с нее и грязной грудой накапливались у входа в расщелину.
А с другой стороны расщелины показалось голое, розовое тело обновленной змейки. Этому телу было холодно от прикосновения воздуха, его обжигало солнце, но змея ползла и ползла, пока не выползла на траву вся и замерла, обновленная в свежей новизне бытия, - отдыхая от трудов, не двигаясь, вбирая тепло и жизнь...
Вот так надо нам уметь соскабливать с себя корку. Нельзя нам стареть и обрастать ею - слишком много еще дела на земле, слишком важно с живым трепетом осваивать прошлое, потому что прошлое - еще в росте, его нельзя останавливать на ходу, нельзя создавать из него штампы и "модели". А тем более - в работе о Ленине...
Так прошла у меня последняя ночь перед отъездом из Генуи Великолепной.
II. БОЛОНЬЯ
1
Не знаю, почему... Нет, даже знаю почему, - но этот город я полюбила еще десять лет назад больше всех остальных городов Италии. В истории "Ленин - Горький" он играет, правда, роль микроскопическую и притом неприятную. Десятые годы нашего века для революционной русской эмиграции были годами "школ". В разных городах - в Париже, в Лонжюмо, на Капри открывались школы для рабочих из России, важные не только потому, что передовые рабочие должны были осваивать в них марксизм, но и для самих учителей, через учеников как бы соприкасавшихся с далекой родиной, с революционной массой. Нельзя жить человеку без общения, основанного на главной для тебя идее, главной для тебя работе. В Болонье тоже открылась такая школа, но, как и "каприйская", с преобладаньем "впередовцев"; и больше чем "каприйская" - ставшая фракционной.
Третьего января 1911 года Ленин написал Горькому: "Получил из Болоньи приглашение ехать в школу (20 рабочих). Ответил отказом. Со впередовцами дел иметь не хочу. Перетаскиваем опять рабочих сюда"*. Сюда - означало в Париж, где Ленин организовал большевистскую школу пропагандистов; "опять" - потому что Ленин уже перетащил из каприйской школы к себе часть рабочих*.
_______________
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 48, с. 14.
* Из каприйской школы в Париже во главе с рабочим Н. А. Вилоновым выехали сперва шесть человек, а потом и остальные. См. о школах в эмиграции брошюру: Н е л и д о в Н. В. и Б а р ч у г о в П. В. Ленинская школа в Лонжюмо. М., 1967.
Итак, Болонья в моей теме предстает со знаком минус и даже - после Вероны, которая хоть и упомянута Лениным только одной фразой, но с восклицательными знаками и охотой приехать: "Как я чертовски злился в Берне и потом!! Думаю: если Вы в Вероне... ведь я бы в Верону м о г приехать из Берна!!"* И все же - на пути в Сорренто - вторую остановку я сделала в Болонье.
_______________
* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 48, с. 210.
Со времени "впередовской" школы утекло немало воды. Болонья не год и не два выбирает себе в синдаки (мэры) - коммунистов. В Болонье сразу чувствуешь хозяина-коммуниста, - больше заботы о городском быте, проще в гостиницах, дешевле и лучше в столовых и среди них - одна замечательная "Самообслуга" (Selfservice), каких нигде в Италии, да, пожалуй, и во всей Европе не сыщешь, потому что, бывая в этой столовой через промежутки двух и трех лет, всякий раз нахожу ее все на том же высоком уровне, отнюдь не ухудшающейся, как это происходит с самообслугами в Париже на Рю-Риволи и в Лондоне с Лайонсами. Короче говоря, в Болонье удобней жить. Я и приехала, чтоб пожить, подумать, порыться в прихваченных книжках. А жить в иностранном городе - это совсем не то, что приехать туристом.
Есть такое слово в ботанике "ареал" - полный смысл его я никогда не могла освоить научно, а только чувством, переводя на свой писательский язык: пространство, очерченное вокруг вас в лимите возможности вашего распространения. Ну, турист бегает; сегодня он тут, завтра - за десятки улиц; он - не на цепочке каких-то лимитов, а в букете звездочек путеводителя: то посмотреть, это посмотреть... Бегает, ест где попало, даже помоется, побреется где-нибудь на ходу, во встречных lavabo* - и все это каждый день разное, в разном районе. Для туриста европейские (и наши) города всегда - б о л ь ш и е, хотя сами по себе они, может быть, и вовсе не велики.
_______________
* Общественных уборных (ит.).
Но для "проживающих" в городе - каждый город всегда очень маленький, даже если он необъятен, как Лондон. Вы проживаете с деловой целью (почитать, порыться в архиве, поработать дома за письменным столом); и цель становится вашим "ареалом", очерчивая вокруг вас лимиты вашего (максимум - районного или все того же транспортного) передвижения туда и обратно.
В Болонье, например, несколько лет назад я работала в музыкальном архиве Коммунальной библиотеки на площади Россини, а жила возле вокзала. Каждый день я ходила по одному и тому же маршруту, мимо тех же памятников, магазинов, киосков; забирала газету у той же стойки, того же продавца; обедала в той же столовой и все там же покупала себе неизменную югурту и пиццу на ужин - ясное дело, город замыкался для меня в небольшой круг и возникало не совсем приятное чувство своей "видимости" для окружающих. Вы встречали все тех же прохожих, и даже собаки, которых прогуливали хозяева, были все те же, на тех же улицах. Но если прохожие, продавцы, приказчики, пёсики сделались вам знакомы - себя вы тоже невольно ощущаете привычной и знакомой для них фигурой. И город кажется как дом, улицы как комнаты, и весь мир, вся планета-земля, кажутся, в сущности, очень тесными.
Закрыв сейчас глаза, отчетливо вижу длинную улицу Индепенденца, идущую, как и все улицы Болоньи, сплошным крытым портиком; подземный туннель-соттопассаджо, из которого выходишь на все четыре стороны: направо на улицу Уго Басси, где можно так вкусно пообедать в знаменитой "сельфсёрвис", - блюдом, которое тут, в Болонье, называют "тортеллини", в Турине "каполетти", в Венеции "равиоли", а у нас, по всему Советскому Союзу, - ушками, пельменями, колдунами, береками; выйдешь прямо - к гиганту Нептуну, попирающему фонтан; налево - на короткую улицу Виа Риззоли, а за ней к университету, к театру и к уединенной красоте дворца, где ютится архив имени Падре Мартини с узеньким читальным залом. Я, конечно, могла бы вдвое сократить этот путь, занимающий в целом двадцать минут, если б боковыми уличками без тротуаров пошла по диагонали от своей гостиницы. Но не было охоты сокращать. Вниманье цеплялось за каждую знакомую встречу, - помню в соттопассаджо лица бродячих музыкантов, пиликавших какой-то невозможный джазоподобный "модерн"; филателистский магазин марок, хозяин которого именовался по-русски и странным образом Марковым; - и живших в тот месяц, буквально живших в каменных проходах туннеля, лежа и сидя на своем ярком тряпье, цыган. А главное - мне каждое утро хотелось, пройдя по Виа Риззоли, сказать свое buona matina* двум болонским красоткам, башням Азинелли и Гаризенда, тоже как будто вам кланявшимся в своей удивительной архитектурной кривизне.