камнями таких забивают!» Согреться не согрелась, но полегчало, боль будто стихать
стала, чувства притупились. И глаза закрыть захотелось, отдохнуть немного от бури, не
видеть, как земля дыбится, – слушать, как кровь по телу тихо-тихо течет и местами все
еще греет, и даже теплее, чем раньше, и так это хорошо оказывается
...и синее-синее небо мерцает блаженной негой, синие-синие волны качают ее как дитя. И
где-то внизу, под снегом, под лаской бездонной сини струятся весенние травы по
легконравным ручьям. И чистые звуки льются, и в сердце искрясь играют, играют
бликами солнца, даруя жизнь и тепло. И в каждом мгновении вечность, у вечности
солнечный привкус, у вечности мягкие губы с улыбкою в уголках...
Кто знает, до каких снов доспалась бы, если бы баба Маня с Живчиком не нашли! А как в
избу жиличку оттащили, тут уж хозяйка не деликатничала: такой бранью разразилась, что
Марина чувствовала, как у нее уши горят. И жиличку, и Варьку, и дурные времена, и
Живчика, – всех помянула, никого не пощадила. Марине от радости смеяться хотелось, и
в восхищении перед изощренным филологическим потоком – замереть изумленно, а все
тело болело, ломило, ныло... Как бы и заснула, если бы ни деревенские травки!
***
Белый, густой, всепроникающий свет заволакивал комнату, и только несколько синевато-
прозрачных лучей с серебрящимися в них пылинками указывали в угол на прежде
незамеченные Мариной иконки. Одна казалась на удивление знакомой: полуопущенное
женское, почти девичье лицо, красная, с длинными рукавами одежда, прикрытая чем-то
синим. «Господи, когда ж я поумнею! Когда ж по-человечески жить начну!» –
расстраивалась Марина, не в силах отвести глаз от осиянной голубыми лучами иконы.
Даже поближе подойти думала, но стоило ей двинуться, – все тело обожгла такая боль, что Марина безвольно рухнула обратно. И именно в этот момент, болезненно скрюченная, вдруг почувствовала свободу, исцеление от той нежности, от той физической, чувственной памяти, которые влекли ее к Алому. Холод выморозил их, оставил где-то
там, в заснеженном леске... И белый свет, как живая вода, как чудотворное миро, врачевал
душу, восставляя к жизни.
– Очнулась? – появилась в дверях баб Маня и присела рядом. – Ты чего ж удумала?
– Да, натворила... Вы уж простите.
– Да простить-то, чего... Бог простит, а ты дурь эту выкинь. Слышь? Дурные мысли –
плохие советчики.
– Постараюсь, баб Мань! Честное слово, постараюсь! ... А что это за икона, – не вытерпела
Марина, указывая на тот самый лик.
– Это-то? «Умиление».
– Не слышала.
– Ну, Богородица-матушка это.
– А тут девочка совсем.
– Дак четырнадцать ей тута. Архангела Гавриила, вишь, слушает.
– Хорошо, внимательно, тихо слушает.
– С умилением и слушает. Глянулась иконка-то? –
Марина чуть кивнула. – Ну и забирай с Богом!
– Неудобно, баб Маш!
– Ничего-ничего! Удобней, чем по ночам c тоски бегать! Так что без разговоров.
– Спасибо вам! Если б не вы...
– Это цуцке спасибо, такой вой поднял! Жалко выгонять будет.
– А я и его с собой заберу. Правда, ехать придется электричками.
– Оно, подольше да подороже выйдет. Но я б уж спокойна была. И денег, если надо
добавлю, из тех, что ты за постой платишь. А как доедешь, напиши. Я ж не Варька, волноваться буду.
***
Валяться пришлось недели две, и именно что валяться. Не походить, не подвигаться, – все
больно. Только и оставалось что лежать, уставясь в окно, и думать, думать, думать.
Марина вспоминала свою жизнь – и думала; вспоминала тех, кого любила, – бабушку, маму, Соню, Алого, – и снова думала.
И казалось ей, что у каждой любви – свои прирожденные ей свойства. Любовь к матери
горчила, к Алому – завораживала и пьянила, к Соне – дарила жизнелюбием, к бабушке –
добротой и мудростью. В этих-то свойствах, оттенках и тонкостях, в умении их отгадать и
понять, Марине еще разбираться и разбираться. Вот жизнь и учит, – то один урок
преподаст, то другой. Глядишь, под конец чему-нибудь и научит. Не поздновато ли будет?
Глава 20. Успокоение
«Не можешь ты поступиться нашим счастьем из-за сущего пустяка! – привыкший к их
взаимочувствованию, мысленно торопил Алексей. – Хватит! Не сходи с ума! Я же жду!
Ты ведь знаешь, что жду. Пообижалась, и будет!»
Прошли новогодние праздники, отзвучали Рождественские литургии, дни становились
длиннее, птахи – беспокойнее. Алексей то и дело заезжал на Ваську проверить, не
вернулась ли Марина. В комнату он не заходил (неудобно без хозяйки), просто звонил в
дверь, надеясь услышать быстрые шаги, увидеть ее счастливый взгляд, чтобы простить ей
все сразу: и боль ненужной разлуки, и долгие часы бессонницы, и манеру пропадать из его
жизни без всякого объяснения. Но Марины все не было.
Иногда ему представлялось, что она уже в городе или по дороге в город, иногда казалось, что он потерял ее навсегда, и он шел в «их» кафе или бродил от остановки к остановке, засыпая на скамейках, в подъездах, теряя человеческий облик, и все чаще рядом с ним
появлялась неопределенного возраста блондинка, известная василеостровцам
раскрепощенностью своей женской природы и сердечной участливостью к
представителям мужского пола.
Что до Марины... В феврале-марте ее видели с пегой, неуклюже-косолапой, вислоухой
собакой. Потом в квартиру, где она жила, приходила-уходила масса народу. А уже в
апреле в ее комнате жил какой-то любитель выпить и радушный хозяин для клиентов
дворовой, прямо под окном, помойки.
___
Часть IV. Встреча четвертая
Глава 21. В ожидании грозы
Скорей бы уж разразилось! ливануло! Который день город задыхался от смога и пыли.
Сгустившийся воздух кипел, претворяя улицы в дрожащее мутное марево, привычную
материю – в предгрозовой мираж, Пыль бурлила на тротуарах, ошпаривая прохожим лица, руки и ноги, хлестала в окна и двери. Ветер то налетал шквалами, то затихал, увязая в
зное. Уже который день в такую-то, редкую для средних широт жару, люди предпочитали
сидеть по домам, не выходя на улицу, а если случалось выйти, захватывали зонтик на
случай дождя, и стоило сухим грозовым раскатам приблизиться, – спешили укрыться в
кафе.
***
«Чем меньше времени остается на поиски счастья, тем отчаянней и злее становятся эти
поиски, откровенней и решительней сами женщины. А так как их представления о счастье
всегда с мужчиной связаны, а само счастье ни в чем обвинять не хочется, то вот и любят
зрелые дамы на мужчин за все посердиться, причем на всех сразу. Зато чуть ни с детским
простосердечием готовы уверовать, что встретив более-менее приятного мужчинку, встретили того, с кем всю оставшуюся жизнь разделят, вместе стареть будут, закаты
встречать, – если, конечно, свое, женское в себе не похоронили. Потому что нормальные
женщины по природе своей тягу к мужчине чувствуют и жить не могут, чтобы чары свои
не проверять. В этом жизнь их, их суть природная. А с природой спорить – себя
уродовать, роботом становиться... Нет, какими бы ни были статистика, возраст, эпоха, а
женщина женщиной оставаться должна, – соблазнительной, кокетливой, желающей, чтоб
ее желали. Да только сами женщины все больше за мужиками бегут, сильными хотят
быть, успешными, а про природное свое забывают. И начинается: настоящих мужчин нет.
А женщины – настоящие! – где?
Вон, одна, у окна сидит: солнцезащитные очки в пол-лица, с головой в какие-то бумажки
ушла, читает, улыбается, карандашиком что-то отчеркивает, а жизни реальной, живой, словно замечать не хочет. И элегантная, и аккуратненькая, но ни декольте тебе
заманчивого (в такую-то жару!), ни грамма косметики (губки-то бледноваты, это даже
Алексей при всей своей аллергии понимает). Все строго: платье, шарфик... а кольца
обручального нет. А ведь тоже, наверное, мечтает. Таится, но мечтает. А чего таиться-то?
Может, сними ты эти очки, – а там глаза удивительной красоты, оденься попрозрачнее, посексуальней, – тут же воздыхатель появится. Фигурка-то очень даже. Эх ты,
скромница!»
Алексею нравилось думать, что у каждого человека есть свои сверхспособности. Себе он
определил дар внушения и время от времени «упражнялся», разгоняя скуку. А сейчас на