В тебе не только
но и
Вот почему я люблю тебя и ненавижу в одно и то же время.
Мы оба знаем одну тайну и эта тайна нас связывает крепче дружбы и любви. Мы оба знаем, что
и мы оба знаем, что
Я опускаю оружие.
Выстрел отзвучал.
Дым рассеялся.
А ты стоишь передо мной крепкий, улыбающийся, кудрявый, как будущая Россия, загадочная Р.С.Ф.С.Р., полная огня и фосфора.
Выстрел второй – в Кусикова
Есть у меня и родина Кубань,
Есть и отчизна вздыбленная Русь.
Под большим шатром
Голубых небес
Вижу – даль степей
Зеленеется
И на гранях их
Выше темных туч,
Цепи гор стоят
Великанами.
Моя родина – степи кубанские
И закубанский нагор.
Я пред Тобой смиренно спущу ресницы.
Чтоб замолить моих страданий раны.
Я одинок, я ничего не знаю.
На груди моей крест,
На бедре моем меч,
Буду плакать и сечь
Облаков белый лес.
Мы живем в переходную эпоху. И эта эпоха сказывается во всем: в государственности, в литературе, в жизни.
Мне кажется, что ты являешься самым ярким и типичным представителем нашей переходной эпохи: еще не отзвучал старый мир и в то же время нарождается новый.
Старое здание разрушено и на его развалинах закладывается фундамент новой жизни. Камни и осколки мира умирающего смешиваются с кирпичами мира нарождающегося.
Подобно миру социальному перестраивается мир моральный. На развалинах старой морали созидается новая.
Все, что вчера было «преступным», сегодня является морально приемлемым, и наоборот.
Литература разрушена. Нет никаких традиций.
То, от чего прежде с негодованием отвернулись бы поэты, теперь принимается ими и оправдывается. Литературы в прежнем смысле этого слова нет. Царствует какая-то распущенность, разгильдяйство.
Поэты вышли из своих кабинетов на улицу, на площадь, на эстраду.
Как это ни странно, но революция почти не затронула (по настоящему, внутренне) поэтов, вернее затронула очень немногих, ибо писать о революции это еще не значит прочувствовать ее. И потому современная русская литература является такой жалкой и обнищалой.
«Все течет», сказал Гераклит.
Протечет вслед за всем уже протекшим и наша переходная эпоха. Новое общество очистится от мутных осадков. Установятся новые литературные традиции и наши дни, вернее экстракт наших дней, будет красоваться на книжных полках любителей истории.
Смотря на тебя окончательно убеждаешься, что мы живем в эпоху воистину невероятных противоречий.
Из всех сегодняшних поэтов ты самый яркий и наглядный пример этих противоречий.
«Я пред Тобой смиренно опущу ресницы», пишешь ты, но хоть убей меня, я не могу поверить, как это ты можешь «смиренно спускать ресницы».
«Я одинок, я ничего не знаю», жалуешься ты, но… я не вижу правды в твоих жалобах.
Твое лицо я вижу совсем иным, – каменисто-воинственным с глазами остро-стальными, в которых восточное лукавство сплетается с огненным упорством и вдруг это наивное (или лицемерное?):
Меня поражает, удивляет, отчасти восхищает, отчасти возмущает это дикое противоречие между тем, что есть и тем что ты пишешь.
Когда ты говоришь:
то меч я чувствую, и очень, а крест нет. Твой крест бумажный, легкий, его рвет ветер, а если пойдет дождь, он намокнет и превратится в клочья.
Твой меч тяжелый, упорный, воинственно-сильный и в нем весь смысл твоей жизни, а не в коем случае – крест.
Не крестом ты прокладываешь и проложишь себе путь, а мечом.
Ни что тебе не поможет, кроме меча.
Не поможет тебе и полумесяц, который тебе очень хочется прилепить к кресту.
Помни: ни крест, ни полумесяц.
Только меч! Один меч!
читаю я, но предо мной твое лицо «без слез», «без потерь».
Кого-кого, но меня не обманешь. За тысячу верст я чувствую запах «слез и потерь», в тебе же я чувствую всадника, конь которого «вздыбил буйную радость копыт».
Впрочем, «лицемерие» удел всех поэтов.
Я никогда не забуду, как написал одно свое стихотворение:
как раз в тот момент, когда идя по Большому проспекту петербургской, стороны (вечером) мне захотелось бросится под копыта мчащихся всадников
Ты гость Москвы.
И как бы она не ласкала тебя, Арбат для тебя будет всегда палубой большого парохода,
который готов отчалить в любую минуту, чтобы через пески и поля России бросить тебя в ущелье кавказских гор, где
будет родней ласкать твой слух, чем свист, разоренной красными флажками имажинизма, бычачьей аудитории Политехнического музея.
«Вздыбленная Русь» тебе не чужда.