Негритяночка выносила измывательства, не сопротивляясь и не жалуясь, с той же твердостью, что ее небесная покровительница святая Рустика терпела римские пытки. Если порой ей и хотелось наподдать плюгавенькой командирше в кудряшках, которая заставляла ее то разбивать яйца ящериц, чтобы посмотреть, что внутри, то шуровать палочкой в содержимом ночных горшков в поисках возможных глистов, виду она не подавала. Разумеется, приступы подлости искупались у Чикиты более частыми проявлениями щедрости и доброты. Она делилась с Рустикой восхитительными сладостями, которые приносил крестный, дарила мыльца и ленты, обнимала, целовала и клялась, что любит ее так же, как кузин, или даже сильнее.
Немногих кузенов Чикита считала кем-то вроде зверенышей и никогда с ними не сближалась. Как и ее родные братья, эти дикари только и знали, что орать, бегать и устраивать тарарам. Единственное исключение составлял Сехисмундо, ее ровесник, который жил у доньи Лолы. Его мать скончалась от холеры, когда ему было несколько месяцев от роду, а отец, каталанский делец, вернулся в Испанию, не удосужившись взять сына с собой.
Мундо, как все его называли, робкий, слабенький и незаметный, разговаривал тонким голосом и всегда старался уйти в тень. Но, садясь за фортепиано, преображался: его переполняла сила, он забывал про неуверенность и страхи и играл виртуозно.
— Этот мальчик вполне способен стать однажды великим музыкантом, — заявила, услышав мазурку Шопена в его исполнении, донья Матильде Одеро, самая изумительная пианистка в Матансасе того времени, и предложила дать ему несколько уроков. Но донья Лола, «хозяйка» Мундо, отклонила предложение. По ее мнению, страсть внука к музыке являлась не более чем милым безобидным увлечением. Занятий с тугоухим учителем один раз в неделю с лихвой хватало.
Вскоре Матильде Одеро решила принять постриг и удалиться в обитель Святой Терезы Авильской, и Мундо навсегда утратил надежду стать ее учеником. Хотя с его уст не слетело ни слова упрека, он сделался еще печальнее и забитее. И не утешился, даже когда за несколько дней до ухода в монастырь донья Матильде прислала ему полную коробку партитур. На крышке было написано одно-единственное слово: «Играй».
Фортепиано доньи Лолы не настраивалось годами и служило обиталищем термитам, и Сирения разрешала Мундо заниматься за их инструментом. Чикита любила прокрадываться на цыпочках в музыкальную гостиную, где кузен часами просиживал за упражнениями. Она стояла в дверях, старалась не дышать и следила за ним, а он притворялся, что не замечает ее присутствия.
Однажды вечером, когда Мундо играл полонез, Чикита подошла ближе и закружилась в танце вокруг фортепиано. Постепенно, порхая легко, словно бабочка, она избавлялась от одежды, пока не обнажилась полностью. Сехисмундо наблюдал за ней краем глаза, не прекращая играть, заливаясь румянцем и обмирая от страха, что сейчас кто-нибудь войдет в комнату и застанет их. Завершив полонез, он закрыл крышку инструмента и остался сидеть на табурете, пока Чикита подбирала платье и неуклюже облачалась. Напоследок они переглянулись и улыбнулись друг дружке робко и лукаво.
Такие тайные встречи стали повторяться и скоро вошли в привычку, стали церемонией, которой оба тихонько упивались, как и осознанием своего странного сообщничества. Чикита не следовала выверенным движениям: она просто закрывала глаза, видела разноцветные завитки — тончайший след, оставляемый отзвучавшими нотами, — и позволяла ногам, туловищу, голове и рукам двигаться свободно, выводя в пространстве очертания мелодии, приливы и отливы аккордов.
Однажды, к замешательству пианиста, Чикита привела с собой Рустику. Заметив, что они не одни и кто-то третий сейчас станет свидетелем наготы кузины, Мундо не смог сдержать дрожи в пальцах и хотел было встать и спастись бегством. Но Чикита резко скомандовала: «Играй, играй, ничего страшного!» — и ее слов достало, чтобы вернуть волшебство. Рустика превратилась в неотъемлемую часть церемонии, и Мундо, несмотря на первоначальное замешательство, вынужден был признать, что ее немое присутствие придает странное напряжение их сеансам. Негритяночка неподвижно и прямо сидела в углу, не меняя серьезного и изумленного выражения, и с упреком переводила взгляд с пианиста на голую танцовщицу. Мундо с Чикитой не удосужились узнать, нравится ли ей бывать с ними в такие минуты, или она мучается. В конце концов, кого интересует, что думает рабыня?