Сахар, который негры раскладывали по большим сосновым бочкам, отправлялся в Матансас на продажу, но из-за низкого качества не доходил до столов благородных семейств. Он предназначался черни, как и вонючая тростниковая водка, побочный продукт сахарного производства.
К счастью, в Ла-Маруке хватало и более приятных маршрутов, например к ближайшей речке. Чикита обожала бродить босиком по гладкой гальке и страшно сокрушалась, что ей не позволяли, как братьям, плескаться в заводи.
— Будь вы даже ростом с Рустику, все одно матушка не разрешила бы вам лезть в воду, — презрительно объясняла Минга. — А знаете почему? Потому что вы, кроме того, что крохотулька, еще и женщина! Вам в жизни выпало не одно, а целых два несчастья.
Бенигно Сенда, человек простой, грубоватый и жизнерадостный, вел род от одной из тридцати супружеских пар, которые в далеком 1693 году прибыли заселять недавно основанный Матансас. Только на природе он чувствовал себя в своей тарелке: в последний раз город мостов видел его на бракосочетании Игнасио, и возвращаться старик не думал, потому как от всяких задавак и выскочек у него делалась крапивница. Обычно он мягко обращался с рабами, но, сочтя, что кто-то из них заслуживает порки, немедленно отдавал управляющему приказ высечь несчастного прилюдно, чтобы другим было неповадно. Его супруга скончалась от лихорадки, когда Игнасио только отбыл учиться в Бельгию, но снова жениться он не захотел. Домашнее хозяйство вела у него Пальмира, негритянка-лукуми лет этак тридцати, высокая, красивая и крепко сбитая.
Мужа у Пальмиры не водилось, но всякий раз, приезжая в Ла-Маруку, Чикита и прочие заставали ее брюхатой, а в комнатах для домашней прислуги обнаруживался очередной ее отпрыск. Любопытно, что детишки получались светлее матери, этакие мулаты, а у некоторых даже были подозрительно зеленые глаза, совсем как у хозяина.
Игнасио и Сирения не знали, какими привилегиями пользовались Пальмира и ее дети, когда оставались в поместье одни с доном Бенигно. При городских родственниках негритянка вела себя безупречно и в лепешку разбивалась, чтобы им угодить. Но Сирении все равно не нравилась ее манера держаться, временами чересчур горделивая, как у хозяйки дома, любящей командовать, а вовсе не как у скромной рабыни. Из сведений, собранных Мингой, стало известно, что Пальмира привыкла отдавать приказы и ждать беспрекословного послушания, поскольку в Африке была принцессой, покуда один из дядьев не продал ее за вино португальским работорговцам.
— Эта баба наслала билонго на дона Бенигно, — слыхала Чикита от няни. — Он у нее с рук ест.
— Умолкни, Минга, что ты несешь! — отвечала якобы возмущенная Сирения. Она, конечно, сама была не поклонницей Пальмиры, но неправильно рабам высказываться на такие деликатные темы.
В первые дни после приезда Игнасио с женой всегда старались держать порознь своих детей и детей Пальмиры, но потом махали рукой и разрешали им играть вместе. Ни к чему было ворошить осиное гнездо: дон Бенигно не признавал мулатиков за законных наследников, но освобождал от суровой работы, какую выполняли дети рабов на тростниковых полях, и самолично обучал вечерами начаткам чтения, письма и счета, и это о многом говорило. С одним из мулатов, веселым и смышленым Микаэло, он бывал особенно ласков и всегда хвалил за то, как быстро тот складывает и вычитает даже самые сложные числа.
После ужина, когда посуда была перемыта, а кухня сверкала чистотой, Минга, Пальмира и еще две рабыни садились на крыльце хозяйского дома, зажигали светильники и принимались рассказывать сказки, все больше про кровавую месть да про привидения. Рассевшиеся кругом на полу дети завороженно внимали историям.
Пальмира могла бы заткнуть за пояс саму Шахерезаду. Не только ее голос и слова в рассказах обретали удивительные оттенки, способные передать и наивность ребенка, и коварство беса; жесты, выражение глаз и даже молчание плели собственное повествование. Минга, конечно, и сама рассказывала Чиките и остальным детям сказки дома в Матансасе, но они не шли ни в какое сравнение со сказками статной негритянки из Ла-Маруки. В историях Минги, предсказуемых и неизменно завершаемых пресной моралью, мертвецы не выбирались из могил, чтобы таскать за ноги своих живых обидчиков, сейбы не разгуливали ночами по кладбищам, и не встречались черные боги, способные жарко любить и ненавидеть, совсем как люди.
Однажды вечером Пальмира отказалась развлекать собравшихся, сославшись на воспаленное горло. Пусть лучше Минга что-нибудь расскажет. Дети разочарованно повернулись к старухе, и от той не ускользнуло, что даже ее внучка Рустика осталась недовольна. Уязвленная до глубины души Минга хотела было уйти и пусть бы сидели без сказки, но далекий собачий вой вернул ей вдохновение.