На месте я узнал, что газета закрылась год назад, а найти работу в Нью-Йорке труднее, чем сорвать куш в лотерею. Пока я жарил рыбу, экономика Штатов совсем загнулась, а я ни сном ни духом.
В одном пансионе я снял комнату с двумя итальянцами. Как же они храпели, сволочи! Днем мы бродили туда-сюда с прорвой других безработных и хлебали бесплатный суп, который раздавали на улице. Потом эти времена назвали Великой депрессией, но в начале они никак не назывались. Когда сбережения иссякли, я переехал на скамейку в парк. Итальянцы вскоре ко мне присоединились.
Чтобы было не так зябко, мы мяли газеты и оборачивались ими под одеждой. Однажды ночью итальянцы задумали стянуть мою стихотворную тетрадь, чтобы вырвать страницы и ими греться. Пришлось отбиваться — на том наша дружба и закончилась. Осень шла к концу, в любую минуту могли наступить холода. И где мне тогда было ночевать? До сих пор получалось выживать, не воруя, но, если бы дела так шли и дальше, — пришлось бы. И тут, словно Господь Бог решил напомнить, что Он есть, случилось нечто неожиданное. Я обшаривал урну в поисках газет и — к чему скрывать? — какого-никакого пропитания и наткнулся на следующее объявление:
«Да ведь это же я», — сказал я себе, приободрившись, и вот так Чикита, которая в ту пору разменяла седьмой десяток и жила в Фар-Рокавей, вошла в мою жизнь.
Я чуть не рехнулся, пока искал это курортное местечко на острове Лонг-Айленд, и весь его прочесал, прежде чем наткнуться на нужный адрес на Эмпайр-авеню. За забором стоял двухэтажный дом, кирпичное бунгало с деревянными панелями, огромной входной дверью, множеством окон и каминной трубой.
Очень черная, задастая и угрюмая негритянка отперла и прервала мои объяснения на английском: «Со мной можете по-кубински». И брезгливо оглядела меня с головы до ног. Я тщательно умылся и причесался, но белье на мне было несвежее, даже, боюсь, вонючее.
— Спрошу, сможет ли сеньора вас принять. — И она захлопнула дверь у меня перед носом. Но вскоре вернулась и молча меня впустила.
Я — извиняюсь — чуть на задницу не упал, как увидел хозяйку дома. Никогда бы не подумал, что бывают женщины такого размерчика. То ли от нервов, то ли с голодухи я, кажется, начал терять сознание, зашатался и поспешил добраться до дивана.
— Налей ему стакан воды, Рустика, — сказала Чикита, но та принесла кофе с молоком и хлеба с маслом — заметила, что у меня живот к спине прилип.
Чикита спросила про рекомендательные письма. Писем у меня не было, но я кстати ввернул пару слов про свое увлечение литературой и дар к стихосложению.
Когда я упомянул, что родом из Матансаса, хозяйка со служанкой переглянулись, и я спросил, бывали ли они там. «Случалось», — бросила Чикита, не вдаваясь в подробности, и продолжала: она хочет написать книгу. По утрам руки распухают от артрита, и со стенографистом дело пойдет бойчее. Нанятый на эту должность будет жить здесь: кров, стол и даже стирка и глажка белья входят в плату за услуги.
— Если вам это интересно, можем устроить испытания сейчас же, — сказала Чикита.
Меня усадили за «Ундервуд» последней модели, и, не дав познакомиться с машинкой, Чикита закружила по комнате и затараторила, выдавая фразу за фразой слегка хриплым, каркающим голоском. Понятия не имею, что́ она диктовала, только помню, как я, хоть и давно не бывал в деле, начал судорожно колотить по клавишам, как будто от этого зависела вся моя жизнь. Она и зависела, верно ведь? Листок выполз из-под валика, и Чикита внимательно его изучила.
— Орфография не хромает, скорость приличная, — признала она. — А как у вас с английским? — поинтересовалась она, перейдя на этот язык.
Я очень старался не посрамить своего учителя, багамского повара, но от страха упустить работу мямлил что-то жалкое. Умолкнув, я опустил глаза и стал покорно ждать вердикта. Но то ли английский не являлся таким уж обязательным условием, то ли предыдущие кандидаты не пришлись ко двору, то ли Чикита размякла, услыхав, что я из Матансаса. Так или иначе, промурыжив меня минуту, она объявила, что, если я не против, завтра утром можем начинать. А как я мог быть против после стольких ночевок в парке?
Я спросил, что за книгу она собирается писать. Чикита удостоила меня таинственной улыбки и промолвила: «Книгу своей жизни. А издадут ее только после моей смерти». И в завершение собеседования велела Рустике показать мне комнату, оказавшуюся преприятнейшей мансардой.