Мне ветер поет, как дальний привет любимой... Возможно ль внимать приветам таким бесстрастно? Пускай впереди, за каждой скалой, погибель, На каждом пути она сторожит безгласно...
Кара-Бургут так задумался, что его чуть было не смяли несколько джигитов, скакавших во всю конскую прыть, крича: - Дорогу! Дайте дорогу! Гонец к падишаху! Письмо в собственные руки падишаха! Несколько всадников мчались в клубах пыли, таща за собой натянутый аркан, конец аркана был прикручен к луке седла. Гонец, привязанный к коню веревками, на всем скаку крепко спал, раскачиваясь и мотая головой. Видно, конь гонца делал последние усилия, чтобы доскакать до ворот города; он хрипел, бил хвостом и несся только потому, что его тащили на аркане скакавшие впереди джигиты, обычно сопровождавшие шахского гонца от одного селения до другого. Вдруг на полном ходу конь рухнул на землю. Всадники остановились, соскочили с коней, пытались поднять, обессиленного, загнанного коня, но напрасно: кровь полилась из его ноздрей на пыльную дорогу. Гонец, как упал, так и остался лежать. Он только сказал: "Важное письмо шаху от его дочери, осажденной бунтовщиками в крепостной башне. В Самарканде восстание всех жителей против шахских палачей и сборщиков податей. Жители их режут и куски тел вешают на тополях. А мне все равно умирать..." Сказав эти слова, гонец положил голову на кулак и закрыл глаза. Кара-Бургут подъехал к гонцу и сказал: - Дай мне твою кожаную сумку. Я сам доставлю письмо в руки падишаха. А ты не валяйся здесь рядом с околевшим конем, а ложись там, в тени дерева, и хорошенько выспись. Я знаю, что ты не очень торопишься доставить письмо и тебя приходится насильно тащить, так как за "черную", плохую весть шах гонцу отрубает голову. - Я тоже думаю, что мне лучше отдохнуть здесь,- сказал запыленный гонец и отдал Кара-Бургуту свою сумку. Отойдя в сторону, он повалился на траву под деревом и захрапел. Кара-Бургут, зацепив конец аркана за луку седла, крикнул; "Вперед!" - и все всадники снова помчались по дороге к столице шаха. Вместе с сопровождавшими всадниками Кара-Бургут прискакал к высоким воротам дворца. Перед гонцом с важной вестью от дочери падишаха открылись все двери. Старый евнух, гремя ключами, повел гонца по извилистым переходам, и Кара-Бургут уже должен был предстать перед грозными очами властителя страны, как вдруг джигит ясно услышал за стеной женский крик: "На помощь! Последний мой день пришел!" Мог ли Кара-Бургут не узнать этого нежного голоса, теперь полного ужаса и призывающего к жалости! Он выхватил саблю, подаренную Джелаль эд-Дином, и, взмахнув ею над старым ключарем-евнухом, приказал ему открыть дверь. Прыжком тигра ворвался Кара-Бургут в комнату, всю наглухо увешанную коврами. Он искал шаха, желая зарубить его, уверенный, что это он позволяет себе издеваться над их туркменской девушкой. В комнате, однако, ни одного человека не было, а в углу лежал на груде персидских шалей желтый с черными пятнами барс и старался когтями разодрать ковер, из-под которого неслись сдавленные крики. Двумя ударами сабли джигит убил зверя и откинул ковер. Перед ним лежала почти бездыханная, бледная ГюльДжамал. - Какой злодей мог пустить хищного зверя к слабой девушке! - закричал Кара-Бургут и склонился над той, которая столько времени привлекала все его помыслы. В комнату широкими шагами вошел сам шах. В ярости он хотел тут жа казнить джигита, зарубившего его любимого барса. Но Кара-Бургут важно передал ему письмо. Шах, пораженный известием о восстании в Самарканде и нападении на его дочь, приказал начальнику войск сейчас же готовиться к походу для усмирения и казни мятежников и уже не обращал внимания на джигита. А Кара-Бургут поднял Гюль-Джамал, сам ка руках отнес ее в белую юрту среди персикового сада и сказал служанкам, что завтра приедут старики из пустыни с почетным караваном, который отвезет Гюль-Джамал в ее родное кочевье. Но на другой день стариков не допустили к Гюль-Джамал и вытолкали из дворца. Им объявили, что Гюль-Джамал за покушение на жизнь великого падишаха посажена в каменную "Башню вечного забвения", в которой останется "навеки и до смерти"... - И она умерла там? - спросил чей-то голос. Хаджи Рахим, помедлив, сказал: - Нет, Гюль-Джамал жива до сих пор, запертая в каменной башне Гурганджа. Ее приказала держать там злая мать шаха Туркан-Хатун, и хотя сама старуха бежала, как трусливая гиена, из столицы Хорезма, но безголовые судьи, раисы и сторожа не решаются изменить приказание ненавистной шахини и держат Гюль-Джамал в тюрьме, а также много других невинных пленников. - Дервиш, объясни мне, откуда ты знаешь все это? - спросил, поднявшись с ковра, "черный всадник".- Ведь все, что ты рассказал, это не сказка, а произошло на деле... - Мы, скитальцы по равнинам вселенной, бродим среди людей и слышим разные беседы. А кроме того, ветер пустыни не раз напевал мне эту сказку. - Беки-джигиты! - обратился "черный всадник" к сидевшим.- Готовьтесь! На рассвете я выезжаю в Гургандж. - Если ты хочешь попасть в Гургандж, торопись,- сказал Хаджи Рахим.- На Гургандж с трех сторон наступают сыновья татарского хана с огромным войском. Они окружат город сплошным кольцом, и тогда в город тебе не попасть. - А ты, дервиш, поедешь со мной,- сказал "черный всадник".- Я дам тебе и твоему спутнику пару коней, и через три дня мы будем у ворот Гурганджа. Вы же, мои товарищи, отправляйтесь в свои кочевья и ждите моего вызова. А вернусь ли я к вам, или меня Азраил утащит в огненную долину,- кто, кроме аллаха, знает?..
Глава шестая. ИЗ-ЗА ГУРГАНДЖА ВРАЖДОВАЛИ ТРИ СЫНА ЧИНГИЗ-ХАНА
Чингиз-хан приказал младшему сыну, Тули-хану, взять и подвергнуть разграблению древний город Мрев, а трем старшим сыновьям, Джучи, Джагатаю и Угедэю, разрешил отправиться со своими войсками на завоевание хорезмской столицы Гурганджа. Всем монголам хотелось участвовать в походе на этот богатейший город мусульманских земель, рассылавший во все концы вселенной караваны с тонкими тканями, прославленными кольчугами и другими ценными товарами. Всякий участник штурма приведет оттуда по меньшей мере пару коней или верблюдов, нагруженных шелковыми одеждами, ожерельями из яхонтов и смарагдов, кубками и всякими другими редкими предметами, кроме того, каждый пригонит, к себе на родину несколько искусных рабов, которые будут ткать материи, шить сапоги или шубы, в то время как их владелец будет спокойно лежать на привезенном с войны ковре и слушать игру на лютне музыканта, тоже взятого в плен в Гургандже. Так мечтали монгольские воины, подвигаясь на север к берегам реки Джейхуна, в богатые равнины Хорезма. Сыновья Чингиз-хана, Джагатай и Угедэй, торопились прибыть первыми, чтобы захватить этот город раньше, чем явится старший их брат, Джучи. Ведь ему, по завещанию великого кагана, вместе с Кипчакской степью отходил в полное владение весь Хорезм. Джучи-хан, рассердившись на то, что в будущей столице его удела братьям разрешено участвовать в разделе богатства, решил не торопиться; он занимался любимой охотой на диких лошадей и равнодушно говорил: - Без меня им все равно Гурганджа не взять. Пусть они сперва расшибут себе лбы. А Джагатай, завистливый и жадный, во время своих попоек клялся: - Джучи получил слишком большой удел и хочет всем лучшим завладеть один. Ему я Гурганджа не отдам, сперва я обращу его в развалины. Гургандж, столица династии Хорезм-шахов, город напыщенных кипчакских ханов, богатых купцов, искусных ремесленников и разноплеменных рабов, после вторжения монголов в Мавераннагр переживал тревожное время. После бегства шахини Туркан-Хатун, державшей город в жестокой узде, и отъезда всех родичей династии хорезмшахов многолюдная столица осталась во власти кипчакских главарей. Каждый из них мечтал хоть на один месяц, хоть на один день стать верховным повелителем мусульманских земель. Однако, пока ханы и беки ссорились, кипчакский бек Хумар-Тегин, не дожидаясь, чтобы его подняли на "белом войлоке почета", сам объявил себя султаном Хорезма. Все беспрекословно ему покорились, и седобородые имамы в мечетях стали усердно возносить за него молитвы. Новый владыка Хорезма, Хумар-Тегин, прежде всего проявил свою власть ревностью к религии ислама: он приказал отыскивать и сажать в башню тех, кто не ходил ежедневно на молитву в мечеть. По всему городу вместе с вооруженными стражниками зашагали раисы. Они палками наводили порядок и наказывали недостаточно богомольных. Новый султан назначил главным начальником охраны города своего родича Алла эд-Дина Эль-Хайати и увеличил число ночных сторожей за счет новых налогов. Однако разбои в городе нисколько не уменьшились, особенно грабились склады хлеба и риса. Росла тревога,- все боялись, что станет с жителями великого города, когда прибудут страшные монгольские всадники. Султан Хумар-Тегин через глашатаев и имамов успокаивал население, утверждая, что монголы вовсе не подойдут к Гурганджу, что они уже насытились, ограбив Бухару, Самарканд и Мерв, и уже готовятся двинуться обратно в свои степи. Гургандж, казалось, жил своей прежней жизнью: так же утром с высоты минаретов азанчи призывали правоверных на молитву, так же на базаре купцы садились около разложенных товаров и зазывали покупателей; так же непрерывной толпой шли прохожие по узким улицам, но торговля и ремесленная жизнь города с каждым днем замирала. Купцы жаловались, что торговля падает и у некоторых почти совсем прекратилась. Покупатели только справлялись о цене, причмокивая, покачивали головами, но не покупали, хотя цены на товары уже снизились наполовину. Только съестные продукты все дорожали, и горожане спешно закупали и муку, и пшено, и вяленый предвидя, что подвоз припасов прекратится. Собиравшиеся на перекрестках шептали: - Татары близко. Татары подходят большими силами. Татары будут осаждать наш город. Стены высокие, крепкие, осада продлится долго. Мы съедим всех баранов и коней, а что будет потом? Куда скрыться, куда бежать? Разные невероятные слухи волновали и радовали горожан: - Джелаль эд-Дин собрал пятисоттысячное войско. Он уже движется к Гурганджу. Он разбил большое войско татар, и они бежали на восток... Другие говорили: - Татары покрутятся вокруг стен и не смогут их взять. Разве можно взять Гургандж? Они уйдут на север. Старые люди знают это... Из города стали уходить караваны верблюдов. Вместо вьюков по обе стороны горбов висели корзины, из них выглядывали женщины и дети, уезжавшие к туркменам в Мангишлак. В то же время в город прибывали другие караваны - и на конях, и в повозках, и на ослах,- это торопились укрыться за крепкими, высокими стенами Гурганджа семьи знатных беков, бежавших из своих усадеб. На базаре стали исчезать продавцы лепешек, закрывались пекарни. Цены на баранов и лошадей росли, даже простой осел расценивался так дорого, как еще недавно стоил добрый конь. Монголы появились перед городом внезапно, среди дня. Сразу никто даже не сообразил, что случилось. Около южных ворот кочевники пригнали из степи гурт скота. Стадо баранов и коров остановилось около моста через канал, пока сторожа получали у пастухов плату за пропуск в город. Вдруг около двухсот всадников, одетых необычно, не похожих ни на туркмен, ни на кипчаков, вынырнули из клубов белой пыли, поднятой стадом скота. Эти всадники на небольших, но быстрых конях стали втаскивать к себе на седла баранов и отгонять остальной скот, вступая в пререканья и драку с пастухами. Затем всадники зарубили нескольких пастухов, споривших с ними, и, не торопясь, посвистывая и щелкая плетьми, погнали стадо обратно прочь от города; они перешли по мосту через большой канал и медленно направились дальше. В городе поднялась тревога. Султан Хумар-Тегин послал тысячу кипчаков догнать дерзких грабителей и привести их к нему живыми для казни.