Говорят, у каждой из вас есть что-то вроде чутья, что вас тотчас извещает о новой победе вашей, даже часто прежде, нежели она совершена, так что вы предвидите поклонника, когда он сам еще не знает о своем порабощении. В этот раз чутье не обмануло моей красавицы!
Я ждал первого звука благодетельной мазурки, как Рим ждет первого удара колокола, возвещающего ему окончание конклава. Мне было самому странно и смешно неукротимое волнение моего сердца, до сих пор столь чуждого бальной суеты, что оно и не подозревало поэзии заветного танца! Я не понимал себя, но впервые был увлечен и не противился увлечению. Наконец первый смычок коснулся первой скрипки, оркестр залился громким треллером, и кавалеры бросились в другие комнаты за стульями. Всякая пара хлопотала о своем месте: зал оглушился тревогою, толкотнёю, шарканьем, словом, всем беспорядком, предшествующим водворению порядка, этому расположению на зимних квартирах - мазурке, которую сам черт выдумал нарочно, чтобы бесить ревнивых мужей и заботливых матушек! Мазурка - это душа бала, цель влюбленных, телеграф толков и пересудов, почти провозглашение о новых свадьбах, - мазурка, это два часа, высчитанные судьбою своим избранным в задаток счастья всей жизни.
Я выбрал место между двух колонн, где нескромные соседи не могли мешать мне свободнее налюбоваться своею дамою и вдоволь с нею наговориться. Я уж желал отстранить ее от толпы; я уж начинал испытывать то исключительное чувство, которое стремится отнять у целого света любимый предмет, чтобы никто не мог ни словом, ни даже взором встревожить его ревнивого созерцания, разделить его неделимых наслаждений!
Как быстро пролетели вы, первые минуты новорожденной любви и расцветающего счастья, минуты, которыми решилась загадка жизни, которыми довершилось очарованье непокорного!
Веселая, непринужденная, моя волшебница с первых слов обошлась со мною без всяких ужимок, и в четверть часа мы ознакомились совершенно. Ее разговор, блестящий остроумием и умом, показал мне вместе и отличное воспитание, и редкие дарования природы. Детская шаловливость сливалась в ней с восхитительною скромностью, а между тем ее глаза без ее ведома обещали все сокровища чувства и высказывали душу необыкновенную. Не могу объяснить почему, но мы сблизились мечтами, как будто пророческие сны заранее приучили ее ко мне, как будто и ее душа, подобно моей, ждала, искала и нашла. К концу бала я был влюблен без памяти и, скажу откровенно, мог надеяться, что и Вера не совсем ко мне равнодушна.
Разумеется, я спешил разведать, кто она и где и как можно с нею встретиться. Узнав, что ее родные живут открыто и принимают в положенные дни, я был немедленно представлен им.
Клирмовых посещало лучшее общество, и их дом считался хорошим и приятным. Меня встретили очень благосклонно, пригласили бывать запросто, и я скоро стал вседневным гостем.
Тогда наступила новая эра моему существованию, эра восхитительная, незабвенная, эра пылких радостей, волшебных грез, невыразимых ощущений! Среди шумной толпы - я не видал ничего, кроме Веры, я слышал ее одну, не отходил от нее, и длинные сердечные беседы час от часу сближали нас. Я читал в ее впечатлительной душе все чувства, которые пробуждал в ней, все чувства, которых до меня она не знала. С неописанной гордостью следил я за моими постепенными успехами в ее доверии, в ее привязанности. Я видел, как от ребячливой суетности она переходила к женской чувствительности; как мой образ заслонял ее от всех искушений тщеславия; как возрождалась и как развивалась ее страстная душа, теперь знакомая со всеми возвышенными вдохновениями истинной любви. Я видел, что она платила мне любовью за любовь, что ее сердце стало верным отголоском моего собственного.
Когда, бывало, в длинной гостиной, во всех углах возникали группы разговаривавших, сходились, расходились, мешались, Вера, с изобретательностью, достойною своей цели, заняв искусно тех из подруг своих, которые могли обойтиться без ее личного участия, умела расположиться так, что мне всегда оставалось место возле нее, и она казалась исполнявшею все обязанности хозяйки дома, между тем как только на мне одном сосредоточивалось все ее внимание... Тогда мы находились посреди людей, но были не их мира, но дышали этой жизнью вдвоем, в которой одни мы понимали друг друга, в которой каждое слово, промолвленное украдкой, становилось бесценным залогом, каждый взор - отрадою сердца. Волнение неизвестности тревожило нас; но что может быть сладостнее этой тревоги, в которой так много упований? Что может быть восхитительнее этих первых дней взаимности, которые дышат трепещущим очарованием таинственности, так что едва ли их можно променять на спокойное обладание самым счастьем, на тихую уверенность признанной любви?..
Мы еще не высказали рокового признанья, когда наши сердца уже перешептались и сговорились. Друг мой!., о, как все переменилось и во мне, и кругом меня!.. Как полна стала моя жизнь, до той поры истомленная безжизненностью! Как страстно привязывался я к милому существу, которое с каждым часом узнавал лучше, ценил выше! В таких годах, с душой столь новой, она была дитя во всех своих мыслях, когда они не касались меня, но в наших отношениях она показывала всю нравственную силу женщины, все богатства любви неистощимой, глубокой, горячей.
Как я мучил ее своею ревностью, своими причудами, своим воображением, пугливым и раздражительным! Она поет прекрасно, а я не мог терпеть, чтобы ее голос служил забавой целому обществу равнодушных, чтобы его звуки терялись в невнимательных ушах, когда они приносили мне небесное удовольствие. Вера перестала петь на своих вечерах; она бросила к моим ногам любимую добычу женского тщеславия - груду лести, похвал, рукоплесканий. И каждый раз, когда она отвечала непреклонным отказом на просьбы дилетантов, ее долгий взор робко останавливался на мне, сверкая самодовольствием, что она могла мне угодить. Вера страстно любит танцы, а я не мог видеть, как другой - другой, а не я, - дерзновенно обхватив ее легкий стан, завладев ее рукою, стремился с нею в головокружительной быстроте вальса; и Вера перестала вальсировать со всеми, кроме меня. Напрасно умоляли ее кавалеры, напрасно молоденькие и пожилые девушки сыпали коварные замечания и значительные улыбки. От одних отделывалась она гордою неприступностью; от других отшучивалась меткими колкостями собственных наблюдений и доказательством неумолимой прозорливости. О! она знала науку света!.. Зато каким подобострастием окружал я ее, какою любовью была она любима! Я сделался для нее необходимым ценителем ее красоты, ее ума, ее души. Один я умел понять ее так, как она хотела быть понятою, один я любил ее так, как женщины желают быть любимыми, - с пристрастным поклонением раба, с деспотизмом повелителя, с нежною заботливостью друга, с безумными порывами ревнивца!
Долго еще длилось для нас это положение полусогласия, под покровом которого каждый малейший случай бывает поводом бесконечных толков, мечтаний, недоразумений, ссор, примирений, каждое событие или наводит мучительный страх, или оставляет по себе упоительную надежду. Но вся моя неловкость и вся робость Веры не устояли против возраставшей силы наших чувств: увлеченные ими, мы объяснились, и я услышал от нее это волшебное слово, за каждую букву которого я готов заплатить ценою тысячи жизней!
Дни и недели шли неприметно. Половина моего отпуска скоро миновала, и я хотел возвратиться к вам, милая сестра!
Но Вера не пустила меня, и ее слезы, ее просьба заглушили голос долга, голос семейных привязанностей. Тогда я написал к батюшке это письмо, столь темное, столь несвязное, которое изумило вас, не объяснив вам ничего. Но кроткий, святой старик наш понял сердцем то, что умалчивало сердце сына; он отвечал родительским благословением и позволением следовать моей судьбе, хотя не знал, в чем она состояла.