— А если погоня всё-таки набредёт на вашу заимку?
— Оно, конечно, всякое может быть, — философски заметил Кузьмич. — Иногда и баба пятерню рожает, у нас такое было три года назад, вот те крест. Однако ж другого ничего предложить не могу. Идти тебе через зимнюю тайгу, тем паче в таком состоянии, всё равно нельзя. Ну как, остаёшься?
— Остаюсь, — ответил я после лёгкой заминки.
— Ну и ладно. Тогда давай обживайся, попозже я тебе покажу, что в подполе хранится, а я пока шкурками займусь.
Следующие два часа охотник соскабливал со шкурок жир, прирези мяса и сухожилия, протирал тряпкой с опилками и натягивал на деревянные дощечки в метре от печки. Назывались они правилки, как объяснил Кузьмич. Беличьи — на мелкие, шкурку росомахи — на правилку покрупнее.
— Теперь пусть сохнет, — произнёс охотник. — А я пока раствором займусь.
В соляном растворе шкурки должны пролежать не меньше двенадцати часов. За это время мой спаситель собирался походить по округе и ещё пострелять пушнины.
— К вечеру вернёмся, может, даже с прибытком. Тогда уж можно будет и в заготконтору всё сдавать. Вон под топчаном ещё десятка два шкурок лежит, уже готовых, — кивнул он на мою лежанку.
— И много платят?
— Сколько платят — всё моё, — усмехнулся охотник. — А если серьёзно, то на жизнь хватает, но и только. Ну и кое-что дочке в Ленинград отправляю, она у меня там на врача учится.
— А жена ваша где?
— Так нет её, — нахмурился Кузьмич. — Три года уже, как от чахотки померла. Дочка и сказала, что выучится на врача, чтобы в нашем посёлке никто больше не умирал.
— Обещала вернуться? Похвально, хотя в Ленинграде наверняка у неё будут предложения работы, если она закончит учебное заведение с хорошими оценками.
— Вернётся, куда она денется… У неё жених здесь, Ванька, сын директора заготконторы, они жениться решили, когда моя Дашка учёбу закончит. Я уж, чего там, сам понемногу на свадьбу откладываю, какое-никакое приданое всё равно нужно.
— А сами вы, извиняюсь, потомственный охотник?
— Потомственный ссыльный, — хмыкнул в бороду Кузьмич. — Деда моего в эти края ещё при Александре Втором Освободителе вместе с семьёй сослали, чтобы в Москве народ не мутил. Я уж здесь родился.
— А кем был ваш дед?
— Кем был? Хм… Был он, милок, чиновником особых поручений при генерал-губернаторе Долгорукове.
Что-то такое мне вспомнилось, поскольку одно время я всерьёз зачитывался Акуниным.
— А фамилия ваша, случайно, не Фандорин? — наудачу спросил я, сам понимая, как глупо звучит мой вопрос.
— А с чего ты взял, что Фандорин? Не, мы Лукины.
— А как же ваш дед народ мутил? Против царя агитировал?
— В том-то и фокус, что ратовал за отмену дворянского сословия, как изжившего себя. А сам был дворянином. Получается, против себя же и агитировал.
— Так вы ещё и из дворян?
— Пращур мой, слышал я ещё от деда, под Петром Великим воевал шведа, знаменосцем был. А сам рекрут из простых землепашцев, но Пётр Лексеич его храбрость оценил, дворянский титул пожаловал и земли выделил под Псковом.
— А в чём храбрость состояла?
— Не дозволил недругу завладеть знаменем полка, в одиночку, с палашом в руках, израненный отбился от десятка шведов.
— Это действительно серьёзно, — согласился я.
— Серьёзно, — подтвердил Кузьмич. — Да только лишили моего деда дворянского звания. Для отца и меня-то, может, и к лучшему, потому как после революции с дворянами разговор был короткий.
— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — хмыкнул я. — А посёлок ваш, наверное, Кослан называется?
— Он самый. Слышал о нём?
— Да просто на карте отмечен, а других населённых пунктов в округе вроде нет.
— Ну да, это верно, места здесь глухие. Сто вёрст можно пройти и ни одной живой души не встретить, только зверьё непуганое. Ну так оно и хорошо, чужие люди тебя не потревожат. Я тебе сейчас ещё отвара сделаю, пить нужно часто, чтобы хворь быстрее выходила. И поснедать достану, чтобы самому в погреб не лазать, силы тебе беречь надобно…
Так я и остался один в избушке коротать зимний день. Лежал, глядя в светлое пятно оконца, до которого, не вставая, мог дотянуться рукой, и, поскольку заняться больше было нечем, размышлял.
Вот лежу я в таёжной заимке на топчане под пёстрым одеялом, дело идёт на поправку, а куковать мне здесь аж до самой весны. Даже до мая, когда наконец море не очистится ото льда и не пришвартуются в Архангельском порту иностранные суда. И на одном из них, если повезёт, мне удастся уплыть из страны, в которой меня не очень любезно приняли некоторые облечённые властью начальники. А что ждёт меня там, на чужбине, где я никому не нужен? Смогу ли я что-то сделать для своей Родины, прежде чем на неё обрушится вся мощь фашистской Германии? Или затаюсь, забьюсь в самый дальний угол планеты, чтобы там меня не отыскали люди Ежова? А может, никуда не уходить? Думаю, Кузьмич не выгонит меня, если я скажу, что хочу здесь остаться. Места, как он говорил, глухие, кто меня здесь найдёт? Пережду войну, потом можно будет как-нибудь легализоваться…