— Как твоя семья устроилась в Москве? — вывел его из размышлений голос генсека.
— Спасибо, Нина довольна, Серго тоже, уже устроили парня в школу.
— Слышал, молодцы, что в обычную школу сына отправили, — блеснул осведомлённостью глава государства.
Сталин любил начинать издалека, как бы зондируя почву. Впрочем, на этот раз он быстро перешёл к делу:
— Ты с показаниями путешественника из будущего ознакомился?
— Ознакомился, Коба.
— И что скажешь?
— Выглядит всё и фантастично, и правдоподобно одновременно. Хотелось бы посмотреть на этого Сорокина.
— Так ты же теперь занимаешься его поисками. Как, кстати, они продвигаются?
— Ищут, всю тайгу в республике облетели, да и низом прошлись. Может, и правда обессилел да снегом засыпало, или на зуб медведю-шатуну попался? Глядишь, по весне, как снег сойдёт, и найдём что-нибудь.
Сталин крякнул, покусывая чубук незажжённой трубки, покачал головой:
— Ну ладно, у нас хотя бы есть его показания, довольно подробные, которые от нас скрывал Ежов. Причём в них указаны такие вещи, которые знают только высокопоставленные сотрудники армии и НКВД. Ну и я, само собой. А значит, к этим показаниям нужно отнестись со всей серьёзностью… Как думаешь, могут на нас напасть немцы в 1941 году?
— Всё может быть, — уклончиво ответил Берия. — Пока у нас с ними хотя и напряжённые, но всё же более-менее спокойные отношения.
— Посмотрим, будут ли сбываться предсказания этого Сорокина на ближайшее время. Если да, тогда есть смысл доверять его прогнозам, и нужно будет готовиться к войне с фашистской Германией. Нельзя профукать, — это слово, как и некоторые другие, он сказал на русском, — момент нападения. Всё-таки 20 миллионов погибших советских людей — огромная цифра, история нам этого не простит.
— Хотя, как я слышал, уже идёт серьёзное перевооружение нашей армии, авиации и флота, — вставил нарком.
— Идёт, но недостаточными темпами. И нельзя забывать о человеческом факторе. Нам нужны толковые люди, а Ежов, наверное, специально их всех пересажал, а многих и перестрелял, оставив одних подхалимов и очковтирателей.
— Тогда нужно подготовить приказ об освобождении нужных нашей стране специалистов и командиров, — осторожно заметил Берия.
— Ты прав, Лаврентий. Вот этим и займись. Завтра к утру текст должен быть готов, привезёшь, покажешь мне.
— Могу зачитать по телефону…
— Не стоит, телефон — ненадёжная вещь, слишком много посторонних ушей. А когда текст приказа доработаем, разошлёшь его в газеты и на радио. Пусть народ знает, что мы умеем признавать свои ошибки и делать правильные выводы. А те, кто совершал эти ошибки намеренно, понесут заслуженное наказание… Кстати, что там с Ежовым?
— Позавчера ему вынесли приговор, приговорён к высшей мере. Правда, без вашей резолюции…
— Подписи генерального прокурора достаточно. Когда должны расстрелять?
— Завтра на рассвете.
Иосиф Виссарионович помолчал, продолжая задумчиво покусывать чубук пустой трубки. Покосился в окно своего кремлёвского кабинета, за стеклом которого собирались снежные тучи. Берия с напряжением ждал продолжения разговора. Он не исключал того факта, что Хозяин прикажет пересмотреть приговор и заменит расстрел на 25 лет лагерей. Хотя обычно за Иосифом Виссарионовичем таких снисхождений к врагам народа не припоминалось. Но кто ж его поймёт, на то он и Сталин. Однако генсек, положив трубку на сукно стола, произнёс:
— Собаке — собачья смерть. — И, снова бросив взгляд в окно, уже на русском сказал: — Что-то устал я сегодня, Лаврентий, старею, наверное, не могу уже сутками работать… Если уйду в отставку, сможешь руководить страной?
— Кто? Я?!
Берия посерел, что вызвало у генсека саркастическую улыбку.
— Пошутил я, не пугайся. Надеюсь, это случится ещё не скоро. Вон и война с немцами не за горами, на кого страну оставить? Уж как-нибудь до 53-го дотяну, а там видно будет. Тут перед тобой очередь стоит, так что занимайся своими делами. Ладно, ступай, не буду тебя больше задерживать.
Когда за наркомом неслышно закрылась дверь, лицо Сталина исказилось от боли, и он со стоном схватился за поясницу. Радикулит донимал его всё чаще, а этот приступ начался во время беседы с Берией. Однако даже при соратнике Хозяин не посмел себе позволить внешнего проявления страданий. Только теперь, проводив Лаврентия, он смог расслабиться и отправиться на кухню, вернее, в ту её часть, где пылала жаром настоящая русская печь. Половина печи была на кухне, а вторая — за перегородкой, куда можно было пройти только из рабочего кабинета. Перегородка была установлена преднамеренно, чтобы повара и другие, отиравшиеся на кухне, не мешали генсеку своим мельтешением лечиться, хотя звуки с кухни доносились прекрасно. Персонал об этом знал и старался лишнего не говорить.