— Дурак, — слабо возразила первая тень. — Нас небо хранит пока. Может, дотянем как-нибудь. А выжившим они прощение обещали, и…
— А ты и поверил. И кто из нас дурак?
Эван и Мойна. Мертвы. Эван и Мойна. Знакомые имена. Мысли разбегаются, толком даже сосредоточиться не выходит.
Эван. Мойна.
Эваном мать называла отца. Да. А он ее…
Мертвы.
Мартин напряг горло и оттуда вырвался прерывающийся хриплый крик. Сделал огромное усилие, поднялся на четвереньки, потом медленно выпрямился. Продолжая кричать, сделал шаг, другой, на трясущихся ногах.
Тени заметались.
— А-а, небо, спаси! Мертвец встал! Мертвец…
— Ах ты ж!.. Стой, это пацан их, что первым заболел, Мартин. Тьфу ты, вот умеешь панику нагнать.
— Он же мертвым лежал!
— Ну видишь, значит не совсем мертвым. Мартин, слышишь, ты это… успокойся, а?
— Ты…
Мама. Отец. Мертвы.
Новый приступ жара обрушился на мальчика вместе с судорогами и болью, в глазах стало совсем темно, и он упал ничком на земляной пол.
Тьма. Пышущая жаром черно-багровая тьма, и в ней только боль и изредка долетающие откуда-то звуки.
Крики. Топот. Звон железа. Снова отчаянные крики.
— Вы же обещали, что…
— Пощадите! Поща…
— Ну, долго ты возиться с ними будешь?
— Все, это вроде последние были. Давай-ка…
— Эх, самое отвратное в этой работенке — жмуриков таскать…
Он нырнул глубже во тьму, и голоса пропали. Потом, может через час, а может, через год, зазвучали снова:
— А и воняет же, небо грозовое! Почему бы их не сжечь просто? Обязательно всех по одному таскать и закапывать?
— Заткнись, Хэл.
— Хоть бы телегу подогнали, ну…
— Заткнись, кому говорю! Хватай бабу, и…
— Ох, ты на рожу глянь. Страх-то какой! Не, я лучше пацана потащу.
— Ладно, ладно, только заткнись!
Нет сил кричать. Нет сил шевелиться. Лучше спрятаться подальше в темноту. Его подхватили, грубо перебросили через плечо и понесли куда-то.
Снова черно-багровый провал. Через какое-то время Мартин обнаружил себя лежащим на чем-то мягком. Холодном и мягком. И сверху еще навалился какой-то мешок, так, что и не вздохнуть. Рядом жалобно стонали.
— Ларкин, эта вроде еще жива!
— Да ну? Сейчас исправлю.
Хруст, слабый вскрик, за ним тишина.
— Ну, все вроде. Давайте, ребята, засыпайте. И быстрее! В лагере пиво ждет, чем быстрей закончим…
Спасительная тьма совсем отступила. Остался жар, жажда, боль в голове и мышцах и боль в сто раз более сильная, что терзала его изнутри. Будто болело не тело, а душа. Почему? Мартин не помнил. Просто было очень плохо и больно, было трудно дышать, сверху что-то сыпалось и давило, и он очень надеялся, что вот-вот умрет.
Он терпеливо ждал, а смерть все не приходила, только тоска и горе мучили Мартина все сильнее, заставляя плакать без звуков и слез.
Эльфы, наконец вспомнил он. Эльфы могут сделать меня призраком. Могут сделать так, чтобы боль ушла.
Нужно найти эльфов.
Мартин помнил, как с трудом выбрался на поверхность и оказался посреди темного пустого поля. В темноте совсем рядом мигали огоньки, слышались смех, нестройные песни и звуки дудок и струн.
— Они, — в ужасе прошептал он, не понимая даже, почему так боится и ненавидит тех, кто поет и смеется там, среди огней. — Они.
Шатаясь, он захромал в ночную тьму.
Потом его сознание прыгало, как плоский камешек на воде. Между приступами накатывающей темноты были моменты, когда мальчик понимал, где находится и что происходит вокруг. Он помнил, как брел по обочине какой-то дороги, на ходу жевал какие-то листья и семечки; помнил, как склонился над дождевой лужей, чтобы напиться, и увидел в ней бледное привидение с пустыми черными глазами, исхудалым лицом и грязными длинными волосами, которые висели как сосульки; как трясучка скрутила его посреди какой-то деревни и люди в панике бросились от него врассыпную; как ночевал в стогу сена; как на окраине маленького городка кучка детей смеялась над ним, тыкала пальцами и швыряла камни. Вроде бы был какой-то священник, который дал Мартину кусок хлеба и немного овощей и пытался участливо расспрашивать о чем-то, но он только шептал «они» и дрожал — то ли от страха, то ли от подступающего приступа болезни.
Жар и судороги, хоть стали не такими сильными, все не отпускали — иногда трясучка билаМартина по пять-шесть раз за день. Он тосковал и плакал, сам не понимая почему. И эльфы ему так и не встретились.
Наконец он смирился. В очередной раз вынырнув из омута беспамятства и обнаружив себя под проливным дождем посреди лесной чащи, Мартин вздохнул и уселся на траву. Была ночь, звезды и луна скрылись за тучами, а он сидел, обхватив колени, чувствовал, как сверху хлещут потоки воды и снова ждал смерти. Может быть, здесь водятся медведи или волки. Может, если повезет, небо пошлет молнию. На худой конец, можно просто простудиться — простуда вместе с трясучкой точно добьют его.
Вскоре мальчик ощутил, что приближается новый приступ. Головная боль, жар, будто он не сидел под ледяным дождем, тело охватила дрожь, которая в ближайшие минуты будет только усиливаться. Мартин снова вздохнул и улегся, вытянув руки и ноги. Взглянул в небо — гроза начала стихать, ветер уносил обрывки туч и прямо над ним повис серебристый диск луны…
Шум. Топот копыт, треск ветвей, свист. Из зарослей вылетел олень, едва не растоптав Мартина, в последний момент метнулся в сторону и исчез. Преодолевая подступающие судороги и дурноту, Мартин приподнялся.
В чаще, откуда появился олень, мерцали, приближаясь, ярко-синие огоньки.
Дайре
Снаружи, из зала Тысячи Звезд, затрубил рожок, подавая сигнал к окончанию работы. Высокий худой мальчик лет пятнадцати откинул с лица длинные светлокаштановые волосы, прикусил от усердия кончик языка и постарался писать быстрей. Всего несколько строк, жаль оставлять параграф неоконченным. Да и есть особо не хочется.
Вокруг него скрипели отодвигаемые стулья. Писцы, все две дюжины, вставали, кряхтели, потягивались, разминали затекшие суставы. Таг, чей стол был рядом с его, тихо ругался себе под нос и массировал запястье. Повезло ему, что настоятель не слышит.
Мальчик быстро пробежался глазами по листу пергамента, лежащему перед ним.
«…еще до падения Золотой державы короля Ройса в северных ее пределах возникло весьма опасное заблуждение, последователи которого называли себя Певчими неба. Все ордена, несмотря на несогласие по другим вопросам, сходились в том, что молния поражает человека в наказание за грехи; Певчие же считали, что небо посылает молнию в знак благоволения, и что тому, кто, получив удар молнии, выживет, уготованы великие дела. Во время грозы они выходили из дома и бродили по холмам и пустошам, пели, танцевали и призывали молнии, надеясь удостоиться подобной чести. И что хуже этого — порой Певчие уговаривали честных людей, не разделяющих их заблуждение, присоединиться к их безумным пляскам, а некоторых уводили силой и против воли заставляли…»
Его хлопнули по спине. Мальчик обернулся.
— Все, Дайре, все, перерыв сделай, — рассмеялся толстяк Киллиан и с хрустом размял заросшие рыжим волосом пальцы. — Не убежит никуда твой пергамент.
Дайре бросил еще один взгляд на лист, почти полностью заполненный аккуратным ровным почерком на венардийском диалекте Золотой речи, на стоящую на подставке книгу с тем же текстом, но на диалекте северных королевств.
— За книгой через три дня приедут, — возразил он.
Киллиан снова захохотал.
— Кто, эти раки вареные из ордена Рассвета? Да они в каждой таверне по дороге останавливаться будут, и не уедут, пока не выпьют там все, что есть! Ты что, поговорку не помнишь? «Солнечные сестры на чарку и не взглянут, братья Северной звезды с полглотка пригубят; братьям Чистых небес и кувшина хватит, а Рассветным братьям и бочки мало будет».
— Раки вареные? — недоуменно улыбнулся Дайре.
— Ну, рясы у них красные. Видишь, в брюхе пусто, о чем ни заговорю, все о еде выходит. Пойдем, ну!