На следующий день Сермен пришел ко мне в гости потому, что я единственный, кто знал, где живёт Чита-Дрита, рассказал мне, как всё было, и мы с ним поехали к ней.
Войдя к ней во двор, мы увидели её, стоящую у огромного бронзового таза и, руками по локоть в пене, что-то старательно стирающую. Она была в одной из своих неизменных юбок ниже колен, босая и по пояс голая. От неожиданности мы стали, как вкопанные, с удивленьем смотрели на её ладную худощавую фигуру и наблюдали, как под её тонкой смуглой кожей гуляют рельефные мышцы, как при каждом движении вздрагивают её крошечные, совсем девичьи груди с маленькими тёмно-коричневыми сосками. Она заметила нас не сразу, а когда увидела, то без всякого смущения распрямилась, тыльной стороной запястья, увитой фенечками и браслетами, убрала наверх прилипшую ко лбу мокрую чёлку и проговорила:
– Здрасьте. Приветствую вас.
Потом она отжала в таз то, что стирала, обдав себя брызгами, встряхнула несколько раз (это оказались шурынины шорты), несколько раз погрузила их в стоящее рядом с нею ведро с чистой водой, прополоснув их таким образом, опять отжала и повесила сушиться на, протянутую через весь её двор, бельевую верёвку. Потом она вытерла руки полотенцем, висящим же тут рядом, сняла с верёвки, очевидно высохшую уже, свою короткую шифоновую распашную полупрозрачную блузку, надела её прямо на голое тело и забыв застегнуть, обратилась к нам:
– Проходите – будьте гостями!
Она пошла в дом впереди нас, изгибаясь, словно ящерка и покачивая узкими бёдрами, взошла на крыльцо по ступеням и вошла в дом. Мы – за ней следом.
Её домик внутри произвёл на меня впечатление гораздо более сильное чем даже она сама. Во-первых удивило меня то, что всё тут было чисто убрано и тщательно расставлено, будто порядок тут наводился под руководством опытного дизайнера с большим вкусом. Во-вторых, мебель у Читы-Дриты была очень добротная, никакой фанеры или ДСП, как у многих кимрских живописцев – всё из массива вишни, ореха и даже дуба. Впрочем, как и многое из обихода Читы-Дриты, мебель её явно долго была в употреблении и местами была потёрта и даже кое-где повреждена. Посреди комнаты, служившей гостиной, у стены между двух окон стоял старый, изрядно потёртый кожаный диван, на которым висела большая картина Валентина Хруща, написанная на холсте маслом. Картина, в свойственной Хрущу постимпрессионистской манере, изображала явно хозяйку дома, лежащую в стиле Ню на этом же диване на боку, подперев щёку со скрещёнными ногами, так, что чем-то напоминала русалку. Кроме этой картины, на стенах висели ещё несколько пейзажей и портретов, авторство которых несомненно было уже самой Читы-Дриты. Кроме того, на стенах нашли себе место несколько старых олеографий, изображавших персонажи и сцены из индуистской мифологии, на двери внутри комнаты, висел большой постер, на котором под священным деревом на увитой цветами качели раскачивались ришна со своею милой подружкою – Радхарани. На столе, покрытом, искусно связанной крючком, живописной скатертью (опять же видавшей виды и явно старинной) стояли бронзовые статуэтки: медитирующего Будды, танцующего Шивы и слоноголового индуистского бога Ганеша – покровителя музыки, поэзии и изящных искусств. В углу, возле печки, притулилась потёртая китайская ширма с ручной росписью по шёлку. Одним словом – это был кимрский филиал Московского музея Восточной культуры.
Я представил Чите-Дрите своего, опешившего от всей этой красоты, друга, а её представил ему, назвав её настоящее имя – Нателла. Я почувствовал, что она была мне благодарна, что я не назвал её: «Чита-Дрита». Сермен протянул ей свою лапищу, пожал её тоненькую ладошку так, что она тихонечко пискнула и предложила нам сесть на диван. Я подумал, с чего бы начать разговор, но она вдруг быстренько упорхнула, из комнаты.
– Что это? – вопросил меня удивлённый Сермен, проведя рукою вокруг себя и указывая на стены комнаты.
Я встал с дивана и, словно заправский экскурсовод, прочёл ему небольшую лекцию по буддийской и индуистской культуре. Пока я рассказывал Сермену всё это, до нас вдруг донёсся запах чёрного кофе, и в комнату впорхнула Чита-Дрита, неся в левой руке подносик с тремя крошечными чашечками и сахарницей, а в правой большую бронзовую турку с чарующим восточным напитком. Она налила нам и себе по чашечке кофе, спросила, сколько нам положить сахара, мы начали пить, и я перешёл к делу.