Его пытались любить.
Но боялись, все-таки, больше.
— Что ты такое говоришь, Тайма… Это всего лишь ребенок, и он болен…
— Маедрис, ты же сама в это не веришь! Если ему снится такое — быть может, он и впрямь проклят?..
— Перестань, замолчи! Это просто бред. Малыш обжег руки, конечно, ему теперь снятся разные ужасы… Саурон повержен, а Моргот — и вовсе сказка! Ну, что с тобой? Ты ведь тоже обжегся, когда вытаскивал его из костра бедной Моэри!
— Да, и все-таки…
…Боялись его больше. Кузнец, в чьем доме он теперь жил. Деревенские мальчишки, швырявшие ему в спину камни и комья навоза. Женщины, украдкой шепчущие ему вслед проклятья. Взрослые пастухи, что когда-то снисходительно наблюдали, как он угощает коней сладкой морковкой, а теперь с руганью хватающиеся за кнут, стоило ему подойти к какой-нибудь лошади.
Только Маедрис…
— Реанар, сынок, ты хорошо себя чувствуешь?
— Да, госпожа.
— Мама. Я просила называть меня «мама»!
— Моя мама умерла, госпожа…
Маедрис его не боялась. Он не знал — не помнил и не мог понять теперь, оглядываясь назад через добрых полтора десятка лет — любил ли он ее? Мог ли полюбить, отпусти ему судьба немного больше времени в безымянном пастушьем селении на самой границе Фангорна?
А потом пришла весна. Степь покрылась нежной зеленью, затем разом заалела, и он, только-только окрепший после долгой болезни, на многие часы убегал из деревни и лежал, свернувшись в клубок на теплой земле и вдыхая сладкий запах цветущих маков. Степь не считала его злом. Ветры пели ему свои песни, свободно пасущиеся кони дружелюбно обнюхивали его мягкими шелковистыми носами, и жаворонки, спугнутые его шагами, быстро привыкали к неподвижно лежащему в траве человеческому детёнышу, бесстрашно падая с небес прямо рядом с ним, чтобы отдохнуть от своих трудов.
Он обламывал качающиеся у воды стебли камыша, и в нежную трель крылатого певца вплетался тихий плач тростниковой свирели. Ему казалось, что это не он — ветер шепчет, нежно и тоскливо, и окликает кого-то чужим незнакомым голосом, и зовёт, умоляя остановиться, вернуться… Перед глазами стояло слепое сияющее небо и распахнутые в пустоту руки. Он тянулся навстречу — но вокруг была только звонкая, пронизанная солнцем пустота весенней степи, и не было крыльев, чтобы подхватить, удержать, не позволить рухнуть вниз, на холодные равнодушные камни… И песня обрывалась сдавленным хрипом, и он долго лежал, пытаясь отдышаться и слушая неровный, тяжелый стук где-то в груди…
А весна сменилась жарким засушливым летом, и река обмелела почти до дна, и в выгоревших до ломкого звона ковылях всё труднее было прятаться от чужих глаз… И всё равно он уходил — каждый день. Он бежал: от людей, от затхлого запаха душных хижин, от чужих косых взглядов… Люди по-прежнему боялись его.
…А он — отныне — боялся их.
Нет. Не так. Он боялся того, что было любовно сделано человеческими руками. Что могло хранить в себе память о чужой жизни и чужой смерти. Болезнь отступила, унеся с собой и душную липкую темноту, и боль в заживших ожогах. А сны — сны остались.
Но теперь они приходили не только ночью.
— Вот так… Тебе нравится, Реанар? Это принадлежало моему отцу. Я знаю, он хотел, чтобы бы я отдала это своему сыну…
Она прерывисто вздыхает.
— Мне кажется, он не был бы против. Тебе нравится, малыш?
Он смотрит в пол и молчит, не зная, что говорить. Он вообще мало теперь говорит, словно забыл, как это делается, за время долгой болезни. Пастух, заходивший на днях к кузнецу и увидевший его, молча сидящего в углу, произнёс уже знакомое слово — «порча». Раэнэ тогда хотел сказать, что это неправда. Но не вспомнил нужных слов.
Он смотрит в пол: тот устлан соломой, и каждый стебелёк не похож на другой. Их можно разглядывать долго, очень долго. Это куда интереснее, чем говорить словами чужого, царапающего горло языка. Но Маедрис ждет, терпеливо и, чувствует он, тревожно. Она добрая, и ему не хочется ее обижать.
И он опускает голову, пытаясь разглядеть скрепившую новенький плащ фибулу, и поднимает руку, и осторожно касается пальцем отлитого из меди скачущего конька…
А потом остается только боль, и конское ржание, и блеск клинков… А затем грохот битвы разрывает отчаянный тонкий крик, и наступает темнота.