…Тогда, в самый первый раз, он пролежал в бреду почти сутки. Кузнец поехал на торг один, и подаренная Маедрис фибула отправилась в самую глубокую шкатулку, а сама она долго плакала, закрывшись шерстяным платком. «По крайней мере, теперь я хотя бы знаю, как он умер…» — сказала она ему потом, когда он смог встать и впервые за всё время жизни в их доме сам попросил еды. В тот миг он еще не понял, насколько необычно было то, что только что случилось. Что она поверила — не обвинив, не уличив во лжи… Не знал, не успел еще узнать: для других то, что его мама называла «даром», будет — проклятьем, мерзким извращением.
Маедрис поверила. И, как мама когда-то, настрого приказала молчать, ни говорить ни слова о своих «снах». Быть может, она и ее муж надеялись, что странный припадок был лишь последствием перенесенной болезни? Они не заговаривали о нем ни с ним, ни между собой, и, наверное, никому не сказали о произошедшем. Иначе, понимал он теперь, за ним пришли бы раньше.
…Он пытался скрывать. Пытался «играть в рохиррим», как когда-то они играли с мамой: быть как все, не выделяться, призывать в свидетели Варду и Манве и молчать, молчать, молчать о том, что дома, в Семиградье, называли даром, а здесь — сауроновой порчей. Он не знал, кто прав. Ему было шесть лет, и он еще не задумывался о том, благом или проклятьем были его способности Помнящего. Они просто были — как солнце, как вода в реке, как тупая, разрывающая голову боль, остающаяся после видений, как свободный восторг распахнутых за спиной крыльев во снах. И об этих снах, как и своих болезненных приступах «памяти», он не рассказывал никому.
— А когда я по-настоящему научусь летать?..
Мама, что-то тихо напевающая, замолкает, оборачивается к нему. Смотрит удивлённо, тревожно.
— Летать?
— Да, как сегодня во сне! У меня крылья тоже будут чёрными?
Мама молчит. В глазах у нее — изумление… и страх.
— Что, мама?
Она медленно кладет на стол почти доделанную травяную плетёнку; пучок рассыпается, часть веточек валится на пол. Она не замечает этого. Говорит медленно, очень серьёзно.
— Раэнэ… Пообещай мне, что никогда не будешь ни с кем, кроме меня, говорить о своих снах. И только когда я одна. Запомнишь?
Ему становится страшно.
— Мама…
— Никогда. Пообещай мне.
Он хочет ответить, но губы не слушаются. И он просто кивает — резко, испуганно. И тогда она расслабляется, и с облегчением вздыхает, и подхватывает его на руки.
— Люди не могут летать, Раэнэ. Но то, что ты видел — было. Мы звали его Айанто…
Он пытался не привлекать к себе внимания.
Но потом была костяная ложка, вырезанная кузнецом для умершей Эорвин. И погнутый лемех, который принесли Тайме выправить. И…
…Конечно, он не проклинал Айме. Не мог, даже если бы хотел. Но он не хотел! Айме не был злым: просто боялся его, как все в деревне. И, наверное, опасался, как бы мальчишка не сглазил коней, которых он любил больше жизни. Но пастух схватил его за ухо, и он, сам того не замечая, вцепился в жесткую пятерню, пытаясь вывернутся, и еще успел ощутить под пальцами металл кованого наруча…
…А потом, без перехода — темная комната в доме кузнеца, и плачущая Маедрис, и чужие голоса, в которых звучат пополам страх и ненависть.
Тайма отстоял его. Теперь, оглядываясь назад, он понимал, чего кузнецу это стоило. Тогда — просто лежал, сжавшись в комок под меховой полостью и боясь шевельнуться, чтобы не привлечь к себе внимание.
В тот день он впервые подумал о своих снах — «порча». И испугался этого слова. Испугался так, как если бы услышал его впервые — до озноба, до рвущегося из груди отчаянного плача. Словно оно было стальным клинком, рассекшим его жизнь на ту, где еще была мама и ночь под распахнутыми крыльями, и ту, где остался ненавидящий шепот за спиной и страх перед приходящей из ниоткуда чужой памятью.
В следующем месяце Тайма уехал по делам в Эдорас. Маедрис снова осталась дома. С ним.
А через несколько дней погиб Айме. Не сам — вместе с отрядом дозорных, нарвавшихся на стаю невесть как пробравшихся так глубоко в степь урук-хайев. И теперь рядом не было кузнеца, к которому готовы были прислушиваться испуганные, обозлённые люди.
Маедрис не тронули…
— …восемь, девять, десять…
Он следит, как падают в глиняную кружку капли из маленькой фляжки. Маедрис считает старательно, проговаривая каждое слово губами. Она очень боится сбиться. Он хочет сказать ей, что ничего страшного, если будет немного больше: он помнит этот отвар, мама готовила его, когда умирал сброшенный конём Харадред. Только тот все равно не поправился…