Он молчит: сил говорить нет. Маедрис заканчивает отмерять лекарство и садится на топчан рядом с ним. Осторожно поднимает его под плечи, укладывая его голову себе на колени, подносит кружку к его губам.
Наверное, он мог бы выпить сам… Нужно только открыть рот и сказать… И поднять руку…
— Что? Что, Реанар? Неудобно? Болит?
В ее голосе звенят с трудом сдерживаемые слезы.
Он слабо качает головой: «нет». И говорит себе, что в следующий раз обязательно возьмёт кружку сам.
…Маедрис поит его, как младенца. А он вспоминает Харадреда и почти равнодушно думает, как непросто будет долбить могилу в мерзлой земле…
Почему-то те, последние месяцы в Рохане, он помнил куда хуже, чем самые первые годы: яркие, промытые дождем и солнцем цвета против тусклой смазанной картины — смутный образ сквозь затянутое бычьим пузырем узкое оконце. Он задыхался в душной тесноте мазаной хатки, и Тайма выносил его во двор, под соломенный навес. Но и здесь ему не хватало воздуха. Он не мог встать; даже просто выпростать руку из-под теплой шкуры, в которую закутывали его от зимнего холода. И мучительно тосковал по свободе, по распахнутой к окоёму бескрайней дали…
…Ему не хватало заунывных песен степного ветра. Но тростниковую свирель раздавил кто-то в ночной драке… Впрочем, это не имело уже значения. Всё равно он больше не мог играть.
Он и дышать больше толком не мог.
…Он не жаловался. Понимал, что Маедрис с мужем и так делают всё, что возможно. Больше, чем должны. Лишь раз он попросил — через силу, боясь, что над ним посмеются.
Маедрис не стала смеяться. Она не знала, как выбирать. Но принесла целый пучок старательно срезанных, длинных и прочных камышовых стеблей. Это был день, когда он почти поверил в то, что поправится.
…ему потребовалось два дня, чтобы сделать то, на что раньше уходило несколько минут: превратить стебель в чуткую, способную откликнуться тихим шёпотом ветра дудочку. Даже спустя много лет он помнил, как держал в руках свою воплощённую песню: надежда, и острое робкое предчувствие радости, и тревожное обещание свободы…
И он помедлил несколько мгновений, наслаждаясь этой краткой толикой счастья. И поднёс свирель к губам. И осторожно, здороваясь, выдохнул, пытаясь угадать, каким будет её голос… Выдохнул, преодолевая болезненную щекотку в горле и тупое, быстро растущее давление в груди…
…А потом боль превратилась в железный удушающий обруч, и наступила темнота.
Наутро все камышинки, до единой, исчезли из хижины.
Он не стал спрашивать.
Ему было семь лет. Он всё уже понимал.
…А вспышки чужой памяти прекратились: вокруг него больше не было ничего, к чему бы он ещё не прикасался. Приютившие его взрослые следили за этим особенно тщательно. А быть может, помогло зелье, привезённое кузнецом из очередной поездки на столичный торг. Оно было незнакомое, сладко пахнущее, и он него слипались глаза. И даже немного стихала давящая боль в груди… Он был рад, что больше не видит прошлого вещей. То, что когда-то было обыденным и привычным, всё чаще ощущались им как болезнь, как мучительный и постыдный изъян.
А ещё — он больше не запоминал снов.
Он старательно говорил себе, что это хорошо. Мама запрещала о них говорить. А раз так — зачем их помнить?.. Всё равно он никогда не сможет летать. Он и ходить, наверное, никогда больше не сможет. Так зачем тогда?..
Но мысленные убеждения звучали пусто и лживо. И Раэнэ казалось, что у него отобрали последнее, что ещё принадлежало лично ему.
А потом пришли они.
— Маедрис, во имя Валар, это безумие!
— Почему?! Все эльфы целители, ты же помнишь легенды!
— Легенды… — горький, злой смешок. Кузнец сердится — но не на неё. Он, вдруг понимает Раэнэ, почти плачет. — Маедрис, опомнись! Кто они — и кто мы? Ты же слышала — сам король Лориэна!
— И что? Король Элессар лечил раненых во время войны…
— Это всего лишь легенда. Остановись, не делай глупостей!
Молчание. Он слышит, как они спорят — шёпотом, стараясь не повышать голос. Они теперь всегда говорят так — тихо, чтобы не разбудить его.
Маедрис молчит. Долго, очень долго. Раэнэ сонно думает: вот бы интересно было увидеть настоящего короля эльфов…