— …Трое? И никто их не видел, не остановил? Значит, это кто-то из местных? Кто это был? Говори, не бойся.
Маедрис упрямо вскидывает голову:
— Не знаю, государь! Темно было.
Раэнэ знает, что она лжёт. Даже он видел их лица, узнал их за те краткие мгновения, пока боль не погасила всё: и хмурого Кердина, и Халета, и Хайму, брата погибшего Айме.
…Он знает, что Маедрис не посмеет выдать их. Что им будет за попытку убить его? Выпорют, наверное… Вряд ли казнят — он ведь чужак…
Король молчит. Он тоже не верит ей — вдруг понимает Раэнэ.
…Ему немного обидно, что Маедрис солгала. Совсем немного. Он знает, что скоро умрёт. Наверное, она тоже боится, что односельчане отомстят им, если она выдаст Хайму и остальных…
А светловолосый король уже наклоняется над ним. Он чувствует ласковое прикосновение шершавой ладони ко лбу:
— Ты видел их, малыш? — тихо спрашивает король. — Не бойся, отвечай, как есть.
Он почти загораживает собой Маедрис и обнимающего её Тайму. Но Раэн всё равно видит страх на её лице.
Он неохотно разлепляет губы.
— Не знаю… Было темно… — устало повторяет он вслед за Маедрис.
И, прежде чем король разочарованно разгибается, успевает увидеть в его глазах гнев и что-то, чего не может узнать.
…Много лет спустя ему передадут слова короля: «Мальчик не захотел губить преступников, и ради его спокойной души я не стану искать их. Но мне стыдно быть вашим королём…» И он вспомнит тот зимний день, и запоздало поймёт, что незнакомое чувство во взгляде всадника было уважением.
Но это будет потом. А в тот день он изо всех сил пытался не засыпать, но всё равно проваливался в тяжёлую полудрёму, и выныривал из неё, измученный и разбитый, и вновь засыпал. Он ещё не знал, что сила эльфийской магии сумеет сделать невозможное: вернёт отнятое чужими страхом и ненавистью здоровье. Не знал, что будет для эльфийского короля не обузой — приёмным сыном, чудесным образом ожившей памятью о давно ушедшей на Запад дочери. Что музыка, тревожащая его во снах, обретёт душу и плоть вместе с нежным пением эльфийской лютни и тихим плачем тростниковой свирели.
Всё это будет потом. А в тот день он уезжал из деревни, так и не ставшей ему родной; и, укутанный в несколько слоёв теплых шкур, чувствовал себя обнажённым. У него больше не осталось ничего, что он мог бы назвать своим. Их с матерью дом, знал он, сожгли в день, когда убили её. В тот же костёр отправилась и его одежда. А больше у него ничего и не было. Разве что старая застёжка для плаща — скачущий медный конь на зелёном эмалевом поле… Позже, много дней спустя, он понял: он надеялся, что Маедрис вспомнит о своём подарке. Ни тогда, ни потом он не смог понять, хотел ли забирать с собой вещь, принадлежащую не ему — настоящим детям Маедрис и кузнеца. Всё-таки, наверное, не хотел.
Но Маедрис не вспомнила.
И ему почему-то было больно.
— Как его зовут?
Жена кузнеца неловко отводит глаза.
— Реанар, государь. Но это не его настоящее имя. Его мать пришла откуда-то с Севера. У нее был такой странный выговор… Она звала его… Звала…
Маедрис мнётся, изо всех сил стараясь вспомнить звучание чужого языка. Он с трудом поднимает тяжелые веки. Хочет сказать: «Меня зовут Раэнэ». Приоткрывает слипшиеся губы.
Но вместо слов изо рта вырывается лишь слабый вздох.
Келеборн успокаивающе опускает ладонь ему на лоб, и голоса вновь отдаляются, превращаясь в неясный шепот, в плеск речных волн, в посвист ветра над степью…
Много дней спустя он, впервые за долгие месяцы не чувствуя боли, откроет глаза. И, услышав уже знакомый вопрос, неожиданно для себя ответит:
«Меня зовут Реанар».
И раньше, чем успеет отзвучать последний звук, поймёт: так правильно. Это будет последним, что останется от него от дома. От пахнущих травами материнских рук и срывающегося шёпота отца. От тихих медленных напевов в час, когда сон властно смыкает усталые веки. От солёного северного ветра и каменных башен на фоне рассветного неба.