Одинокий, потерявший больше, чем под силу выдержать человеческому сердцу, он будет вновь и вновь жадно пить горьковато-сладкий запах поздних цветов и опавшей листвы — как крепкое вино, как пьяный дурманный настой, унимающий боль — боль, но не память.
…Будет ждать — мучительно, исступлённо, не веря в чудо и надеясь на него — будет ждать, что с пограничной дэлони раздастся тихий смех, и знакомый голос окликнет его, приглашая войти. И каждый раз будет заставлять себя не оглядываться, не поддаваться слабости — и всё равно, не выдержав, оборачиваться в какой-то момент назад: слишком поздно, чтобы вернуться, слишком близко, чтобы уйти, забыв об остающемся за спиной счастье…
Он будет уходить, мысленно обещая себе никогда не возвращаться и зная: страстный зарок вновь будет однажды нарушен.
Лишь однажды он нарушит своё обыкновение и, оставляя позади печальные леса, в которые, после тысяч лет вечности, вошло наконец беспощадное время, впервые не произнесёт мысленно бессильного, лживого: «последний раз…» Не произнесёт, потому что будет знать: этот раз, воистину, последний.
Впервые не оглянется. Впереди будет долгий путь. Будет бескрайняя осенняя степь и гнилая тоска заколдованных болот. И — в самом конце — хрупкая тонкая башня, звёздным светом мерцающая среди обугленных каменных руин.
Башня — и Песнь.
…Но это всё будет позже. А в ту, первую, зиму, маленький Раэнэ смотрел на пронизанный солнцем зелёно-золотой купол листвы, и медленно, удивлённо пытался свыкнуться с мыслью о том, что будет жить. Сегодня. И завтра. И, наверное, много, много лет. Над ним медленно пересекало ясный небесный свод солнце, кружились в своём величественном хороводе звёзды, и сон сменялся зыбкой сладкой полудрёмой, и пахнущий цветами напиток, которым поили его из рук что-то ободряюще говорящие эльфы, утолял голод лучше любой пищи. Время, казалось, текло сквозь него спокойной неторопливой рекой, медленно сменялся над головой рисунок созвездий, и слабость собственного тела, так не соответствующая потрясающей лёгкости и постоянному ощущению полёта, не казалась ему, дремлющему наяву под негромкие звуки незнакомых песен, досадной. И ровно шумящие кроны, качающиеся прямо под высоко вознесённым над землёй деревянным настилом, то и дело казались ему бескрайним океаном. Он так и подумал тогда, в первый миг — море, и не сразу понял, чем было то, что увидели его глаза. «Тэлле…» — неуверенно произнёс он тогда, удивляясь и слабому своему шёпоту, и восхитительному, давно забытому отсутствию боли. Произнёс почти неосознанно, забыв на миг, что мама наказывала ему никогда не пользоваться родным языком при чужаках. И серебряный, сам похожий на пение морской волны, голос, уже знакомый ему по Рохану, мягко поправил его: «Лориэн».
В древнем Кветлориэне нет места времени, здесь властвует вечность, и дни сливаются в месяцы, а те — в года, протекая мимо незаметно, невесомо, как осенние листья в спокойной воде. В Лориэне нет времени; но для молчаливого черноволосого мальчика, неторопливо растущего под сенью золотых мэллорнов, оно всё-таки идёт. Смертные не в силах вырваться из-под его неумолимой воли; лишь Благословенные Земли могут подарить тленной плоти призрак бессмертия — лишь призрак, не само его. Гилрандир знает, что смертен. Помнит это, всегда, каждый миг своей жизни — помнит, не сожалея об этом и не страшась неизбежного конца пути. Ему всего двенадцать, и смерть, что придёт однажды, спустя много десятков лет, кажется далёкой и нереальной, как отражение луны в зыбкой глади пруда. Тем более — ему, почти ощутившему когда-то на своём лбу её холодный поцелуй, и лишь волей Владыки и Глорфиндейла отведённому от края, за которым для людей нет ничего. Он не сожалеет о том, что рождён атани. Лишь печаль, то и дело отражающаяся в глазах окружающих его эльфов, нет-нет, да отдаётся тупой болью где-то глубоко в сердце.
Ему не одиноко здесь, среди вечно юных, мудрых и одновременно беспечных подданных Владыки Келеборна. Он — единственный ребёнок во всём Лесу: давно уже никто из дивного народа не стремится привести дитя в мир, обречённый увяданию. Но отсутствие ровесников не кажется ему тягостным. Слишком рано простившийся с беззаботным детством, среди детей рохиррим он ощущал себя стариком, чуждым и бесконечно одиноким. Здесь, среди невообразимо древних, не знающих возраста эльфов, он забывает о своей чуждости. Его учат — но не упрекают в невежестве. Его выслушивают, когда он, задыхаясь от восторга внезапного осознания, рассказывает наставникам очередную, кажущуюся сейчас невероятно важной — очевидную для всех остальных — истину. Выслушивают — и в улыбках нет ни насмешки, ни пренебрежения. От него не требуют ответа, когда он, охваченный непонятной ему самому тоской, долгими днями неприкаянно скитается по лесу, не в силах заставить себя ни есть, ни спать — и он, привыкший стыдиться, как мучительного изъяна, своей инаковости, медленно привыкает принимать себя.