Его с удовольствием слушают, когда он, охваченный пьянящей свободой рождающейся песни, касается струн — но ни слова укора не произносят, когда в ответ на протянутую лютню он лишь молча качает головой.
…Его не расспрашивают о снах, что всё ещё, хоть и всё реже, приходят к нему ясными ночами. Хотя почти всегда он просыпается в слезах, и нередко — от собственного, до хрипа срывающего горло крика. Странный же, пугающий его дар видеть прошлое вещей не тревожит его уже давно, и тревога, что порой нет-нет, да отражается в светлых глазах Келеборна, становится всё слабее. Владыка не упрекает его в непонятных этих, неизвестно кем посланных способностях. Не обвиняет его в недуге, против которого он, Реанар, всегда был бессилен. Всего лишь — учит противиться говорящей через него силе, помогая справляться со страхом и болью приходящих из глубины души видений.
Владыка добр и справедлив. Видя в душе воспитанника глубоко пустившую корни Тьму, чувствуя её холодные пальцы, он не отдёргивает рук, не лишает беззащитного ребёнка своей защиты и покровительства. Реанару порой кажется, что он видит боль в глазах Келеборна — боль и страх перед силой, с которой такой страшной ценой удалось справиться каких-то двадцать лет назад. Но ни единого раза эта боль не выплёскивается упрёком на него самого, и Владыка Лориэна раз за разом вступает в бой, вновь и вновь вливая в него собственную силу, прогоняющую тени прошлого и заставляющую Тьму вражьей порчи неохотно склонить голову перед Светом.
Реанар не произносит слово «счастье», даже наедине с самим собой. Но уверен, что то щемящее, искрящееся чувство, что распирает грудь, порой становясь таким острым, что мешает дышать — именно счастье.
…Он ещё не знает, что совсем скоро этому безмятежному покою придёт неумолимый, страшный в своей неизбежности конец. Он лежит, широко раскрыв глаза, в медвяных серебряных травах, и струящиеся от звёзд лучи кажутся ему тончайшими струнами, нежно звенящими в пронизанной волшебным светом ночи. Он подносит к губам флейту, и её нежный шёпот сплетается с вдохновенной трелью соловья, сплетается, не мешая и не споря с ней. Ему уже двенадцать лет, и завтра ему впервые выпадет честь первым петь перед Владыкой в ознаменование начала праздника: праздника самой короткой и самой волшебной ночи в году…
Теперь его звали — Гилрандир, Звёздный Странник, и имя, данное Владыкой, как нельзя лучше подходило ему. Невысокий, худой, он даже тонким и изящным эльфам казался почти прозрачным, и кто скажет: болезнь ли, против которой даже мастерство владыми Келеборна оказалось бессильно, высушила изнутри, кровь ли мореходов Севера сказалась так странно? Хрупкий черноволосый юноша, тонкий стебелёк камыша, заботливо заслонённый от ветра милосердной рукой, он болезненно-остро ощущал свою уязвимость, свою унизительную слабость, ещё более постыдную в его глазах потому, что никто из прекрасных, вечно юных, могущественных его покровителей даже не думал упрекать его в ней. Он осознавал свою ущербность, а ещё более — свою инаковость, даже здесь, среди доброжелательно относящихся к нему эльфов, непроницаемой стеной ставшей между ним и другими обитателями Кветлориэна.
Нелюдимый, одинокий, он молчаливой тенью ходил по лесу, предпочитая теперь компании — общество деревьев и звёзд, и разговору — тихий плач струн. Любимый и стражами, и Владыкой, он никогда не был среди них чужаком… и никогда — своим.
Его приняли. Несмотря ни на что, несмотря на пугающие видения, на свившую в его душе гнездо зловещую тень, его — приняли. То, чего не смогли сделать страшащиеся вражьей порчи, прямодушные и грубоватые рохиррим, сотворили эльфы золотого Лориэна. И он, успевший привыкнуть сперва к своему одиночеству и горчащему на губах ощущению своей чуждости, а потом — к надежде на то, что постыдный недуг ушёл вместе с телесной хворью, долго ещё пугался этого принятия, сжимаясь, словно в ожидании удара, когда кто-нибудь обращался к нему.
Но любовь и забота лечат самые тяжкие раны; и он исцелился, и перестал ждать от собеседников оскорбления или камня в спину, и привык радоваться тёплому слову и ласковому жесту. Дитя вольного севера, здесь, среди печально шелестящих золотых деревьев, он обрёл свой дом.