Но ответил не он.
И не ему.
— Я должен был понять… — глухо, не отнимая рук от лица, прошептал Элвир. И вздрогнул Еретик, услышав что-то знакомое в надломленном голосе, и прищурился Маг, вспомнив вдруг что-то давнее, смутное, вплавившееся некогда в кровь и в душу. И с запоздалым пониманием опустил веки, пряча в ярко вспыхнувших янтарных глазах волнение, Хонахт.
И непонимающе переводил взгляд с одного на другого Мореход.
А Элвир уже вновь говорил — говорил, словно никого вокруг не было, для себя одного, для ночи, взволнованно прислушивающейся к словам:
— Я должен был понять… Должен был знать. Ведь боли давно уже нет, ушла вместе с Учителем… Я не верил, не хотел верить в то, что его — их обоих — больше нет, и надеяться боялся… — короткий, похожий на всхлип смешок, горькая ирония над самим собой. И молчит испуганно звездная темнота, надеясь и не смея поверить в то, что было только что не-произнесено.
Элвир медленно опустил руки. Повернулся, встречая взгляды братьев. В светлых глазах Странника из Земли-у-Моря не было тумана — лишь спокойное, твердое Знание и горечь позднего понимания.
— Ты знал, Моро? — тихо спросил он. Провидец молча кивнул. И — вновь никто не посмел спросить, о чем говорили сейчас двое, единственные понимающие смысл происходящего: память о том, что будет, не имеющая права предостеречь; знание о то, что уже прошло, бессильное исправить свершившееся. Два начала одной бесконечной дороги.
— Так было нужно, — глухо произнёс наконец Провидец.
— Я знаю, — просто ответил Элвир. Оглянулся на друзей, молча следящих за странным диалогом. И улыбнулся — через силу, дрожащими губами, словно не себя — их убеждая. Горькая, терпким вином обжигающая смесь: надежда и тоска, память и вера — как же долог путь, как мучительно ожидание…
— Кто он? — после долгого молчания тихо спросил Маг. И — промолчали все, хотя, казалось, в тот самый миг, когда непролитыми слезами блеснули глаза Короля-Надежды, поняли всё — и разом.
Но ответил не Элвир. Моро — темное непроглядное зеркало глаз, спокойно опущенные руки, а на губах — зыбкая, сама кажущаяся призрачным вздохом тростниковой свирели, почти-улыбка.
— Тот, кто был сердцем мира. И кто будет им вновь. Учитель, Астар, Звезда. Тот-кто-несет-шепот-звезд-в-зрячих-ладонях. Через память, пламя и кровь ведет его путь, и одна ступень уже осталась за спиной, но впереди — дорога стократ тяжелее…
Глухой голос сплетался со струями горчащего ветра, и казалось — сама ночь прислушивается, перешептывается взволнованно, и звенят мерзнущие звезды, передавая друг другу долгожданную весть: он вернулся.
И кощунством казалось — нарушить сейчас это живое, трепетное молчание. А Моро окинул братьев внимательным взглядом. Опустил густые ресницы, прислушиваясь к чему-то, существующему пока лишь для него.
— Он вернётся. Но — надолго ли? И сможет ли исполнить то, ради чего отказался от звездных дорог?..
Архивариус
…Он никогда не знал, что такое — родительская любовь. Не успел узнать. Матери, умершей спустя полгода после его рождения, он почти не помнил: сохранилось ощущение тёплых рук, пахнущих медом и почему-то, как ему казалось, солнцем, негромкий голос, напевающий что-то тихое, убаюкивающее. Да зыбкое, иногда болезненно трогающее что-то в груди чувство тоски: по матери? По знакомому из книг, не испытанному счастью — быть любимым?
Отец же… Отец, наверное, его всё-таки любил. По своему, сурово, неумело. Неловко гладил сына по голове, когда тот, в редкие возвращения Стража Границ домой, пытался обнять; гладил — и тут же, словно испугавшись собственной грубоватой нежности, отталкивал, и сам отстранялся, уходил на расстояние вытянутой руки. Возможно, ему просто было больно видеть в нём, черноволосом и хрупком, отражение рано ушедшей жены? А может, злые языки были правы, и он так и не сумел простить сыну того, что болезненная северянка не смогла оправиться от первых, оказавшихся чудовищно тяжелыми, родов. Арнмир так и не решился спросить об этом, пока отец был жив.
А потом стало поздно: Ариантор погиб в стычке на южной границе, когда наследнику было восемь. Когда тело привезли в поместье, он даже не заплакал. Кажется, просто не смог поверить, что этот бледный, до горла укрытый золототканым покрывалом старик и есть его отец. Лишь ночью, пробравшись в усыпальницу, долго сидел, разглядывая восковое лицо, и не чувствуя ничего, кроме жалости и глухой, выматывающей тоски.