Меч отца лежал на груди, поверх погребального платья. Лежал немного криво: должно быть, когда заносили ложе в усыпальницу, кто-то споткнулся, и тяжёлый клинок слегка съехал к левому боку. Почему не поправили? Не заметили, должно быть…
В ту ночь он колебался не больше нескольких мгновений; да и то — больше пугала необходимость прикоснуться к холодным изжелта-белым рукам, чем страх нарушить покой мертвеца. И он встал на цыпочки, и дотянулся до меча, и, стараясь не касаться тела отца, ухватил тяжёлый меч за крестовину, пытаясь подвинуть его к середине…
Больше не было ничего.
Для него, восьмилетнего Арнмира из Лоссорнаха, не было.
Был — звон стали, и дикое ржание лошадей, и страшный, многоголосый крик: слитный вопль ненависти, муки и смерти, чудовищная песнь сечи. И была кровь на лезвии, и стекленеющие вытаращенные глаза смуглого южанина, и оглушающая, лютая ненависть. А потом был ослепительный просверк стали — и жгучая, нестерпимая боль в животе.
Потом — тьма.
Когда он пришёл в себя — спустя без малого сутки, слабый и измученный — он долго не мог говорить. Просто не понимал, как можно продолжать спокойно жить, смеяться, играть, когда где-то есть это — запах крови, крики умирающих, звон скрещивающихся клинков… Чужая ненависть и жестокая радость убийства горчили на языке отвратительным привкусом рвоты. Чужая боль и чужая смерть казались близкими и куда более страшными, чем всё, что случалось с ним в жизни.
С ним пытались говорить. Утешали — ласково и немного стыдливо. Он равнодушно слушал. Кивал, если требовалось. Отвечать не мог. В сочувственных речах не было горя, да и сострадания — ощущал он — не особо много. А с теми, кому действительно было больно, слова всё равно были не нужны. Соратники отца не пытались с ним нежничать, как это делали приехавшие в замок тётушки. Просто — говорили. Рассказывали об отце; о тяжёлой службе на границе, о походах, о сражениях; и Арнмиру казалось — они говорят о ком-то другом, не знакомом ему. Он не знал отца. И горевал — тяжело, молча, по-взрослому — не столько по нему, сколько по тому человеку, который был другом, побратимом, отважным командиром…
Он тосковал по отцу — тоской его осиротевшего отряда.
Возможно, именно поэтому, когда побратим отца, отводя глаза, предложил остаться с ним («у меня трое, младший как раз чуть старше тебя…»), заколебался. На несколько бесконечно долгих мгновений он был готов — согласиться.
Нет.
Он медленно, по-взрослому покачал головой. И виновато улыбнулся тяжело вздохнувшему воину.
Он не хотел снова быть напоминанием об ушедшем. Даже если взамен ему предлагали настоящую, не продиктованную приличиями, любовь.
Предлагали ведь?
…А с двоюродной сестрой отца, одинокой пожилой вдовой, они поладили на удивление легко. Возможно, именно потому, что она не пыталась демонстрировать к сироте привязанность, которой не испытывала.
Впрочем, она, кажется, вообще не способна была испытывать тёплые чувства к кому бы то ни было, и живым людям предпочитала общество книг. Собственно, именно поэтому предрекаемая родственниками вражда так и не состоялась: они не мешали друг другу. Рано открывший для себя волшебный мир бумажных страниц, Арнмир был поражён до глубины души размером тётушкиной библиотеки. И, после первого, робко-молящего «можно?..», встреченного благосклонным (хотя и немного настороженным) кивком, навсегда перестал доставлять пожилой даме хоть какие-либо хлопоты. Она же не запрещала ему брать книги в постель, выносить в сад или таскать с собой к озеру, требуя лишь двух вещей: неукоснительного возвращения домой до заката и бережного отношения к читаемым рукописям. Впрочем, о последнем можно было и не просить.
В замке давно жили другие; иногда, в редкие часы жалости к себе, Арнмир задумывался, что прав на наследство у него куда больше, чем у сладкоречивого дядюшки, младшего брата отца. Задумывался — но быстро забывал мимолётную обиду. С госпожой Эйринель он чувствовал себя почти счастливым. А замок… Замок, как он хорошо понимал, принадлежал, в первую очередь, Стражу южных рубежей, воину, что сможет взять на себя заботу о лишившихся командира отрядах. Дядюшка справится с этим куда лучше, чем он. Раз уж сам вызвался — и слава Валар, что случилось так. Книги были его жизнью. А воинская доблесть…
Он сомневался, что сможет убить. Пусть даже Эйринель настояла на том, чтобы он получал уроки фехтования. Пожилой учитель — вышедший на покой командир дворцовой стражи, жёсткий и желчный человек с холодными глазами убийцы, лишь головой качал, уже в первый год устав сокрушаться неловкостью ученика и его полным равнодушием к воинскому искусству. Арнмиру не хотелось его огорчать (или, сказать вернее, он боялся его огорчать, быстро усвоив, какой тяжёлой может быть рука наставника и как жестоко он может высмеять нерадивого ученика). Но заставить себя рьяно совершенствоваться в себе умение убивать он не мог. Пытался — но не мог.