И стражи вздрагивают, когда Советник вдруг отшатывается назад, и на ухоженном равнодушном лице отображается — страх?
…А он — смотрит, не в силах отвернуться, давя в себе вопль ужаса. Не узнавая — вспоминая — то, чего не может быть, не имеет права быть.
А прозрачные глаза, не отрываясь, скользят по его лицу, словно пытаясь найти в нём что-то, лишь ему понятное, и серебряные звёзды заливает горечью:
— Значит, это ты стоишь за войной с Харадом… Опять — ты… Почему?..
Не голос — сорванный стон. Мучительный кашель, упавшая на грудь голова: гаснет страшный синий свет — и лишь теперь отпускает чудовищное наваждение. Архивариус. Хранитель памяти. Проклятый, ненавистный Помнящий. В груди — ядом — обжигающий огонь страха и унижения: уничтожить! Растоптать! Как посмел — он, ничтожество, жалкий смертный — осуждать?..
…Советник медленно, с трудом дышит, приходя в себя. Дрожат сцепленные (когда успел?) пальцы: даже самому себе он не готов признаться, что — на миг — испугался, испугался до холода в груди. Этот взгляд… Глаза — старше времени, ярче камней в короне…
Но — голос иной, да и не мог вернуться — Он. Бунтовщики, предатели, проклятые, прОклятые хранители памяти — памяти, жгущей стыдом и ненавистью… И гаснет, отпускает наваждение. И вздрагивает замерший в ожидании стражник от змеиного — «Я невнятно говорю, доблестный воин?» — голоса. Холод, холод, смертный холод в вежливом, текущем патокой обращении. Отшатнулся бы — да некуда, да и куда бежать стражу Гондора, верному слуге Государева Советника… А у него в груди — ледяное стеклянное крошево, и губы двигаются словно против воли:
— Позаботьтесь, чтобы он…
Отмщением — справедливым, праведным! — за пережитый миг страха и…
…надежды
…гнева…
— …умирал тяжело.
Уже в дверях Советник слышит шелест вынимаемого из ножен клинка и — мигом позже — влажный, хлюпающий хруст. Короткий, оборванный — не вскрик даже — вздох.
…И — ударом под самое сердце — вдруг тихий, прерывающийся стон: словно ветер прошелестел в заснеженных кустах:
— Морхэллен…
И мир разлетается лопнувшим стеклом.
— Нет!
Стражника буквально сметает с дороги — распластавшись по стенам, он и палач с ужасом наблюдают, как всегда хладнокровный, брезгливо-равнодушный советник подхватывает обвисшего в цепях узника. Только лязгает металл: на месте удерживающего кольца — лишь оплавленный огрызок.
…А лицо белое, белое, прозрачное, как лепесток вишни; на приоткрытых губах — кровавое кружево. Откидывается на поддерживающих руках, обвисает безжизненно — подстреленная птица со сломанными крыльями. Левая ладонь — далеко в сторону, на полу (цепь — погребальным звоном; нет, нет, нет, не может быть…). Правая — на груди, поверх бьющего багрового ручья. Не пытается зажать рану — просто не осталось сил опустить, и слабо дрожат бессильные пальцы.
Советник неосознанно прижимает пульсирующую струю — прямо поверх холодной ладони: не видеть, скрыть, спрятать… Прижимает — и сам пугается своего порыва. Алый ручей — жалкие капли истекающей жизни. Но он — не целитель, никогда не считал нужным… А — теперь?
Или — нет, разве это может быт правдой? Признак, тень, случайная игра света и звука…
Длинные ресницы вздрагивают. Сухие, обморочные колодцы глаз — провалами в ничто — в упор, и обрывается сердце под этим наполненным болью и (нет, нет, не может быть!..) состраданием взглядом.
— Нет… — не слыша себя, в ужасе шепчет Советник, — нет, нет, это не можешь быть ты…
Окровавленные губы изгибаются в горькой улыбке: гаснущие звёзды под тенью густых ресниц, маки — алым на снегу.
— Как же я… виноват… перед тобой… — с мукой выдыхает узник, не отрывая взгляда от перекошенного ужасом лица, — всё… из-за меня. Что же ты делаешь с собой… Неужели снова… война?.. Месть?.. Зачем, тебе же… не это нужно…
Советник коротко вздыхает — звук кажется всхлипом, и в ужасе жмутся к стенам растерянные стражники. А Советник — не Морхэллен, его нет, нет его! — словно пробуждаясь ото сна, вдруг стискивает почти бесплотное тело в своих объятьях. Умирающий слабо вздрагивает, глухой стон разрывает тишину, как гром. А Советник уже наклоняется над ним, и бешенством пылают темные глаза.
— Молчи, — яростно шипит он в искажённое страданием лицом: сейчас он ненавидит его, ненавидит так, как никого в жизни. Как ненавидел только — одного — тогда, в ало-золотом тумане, в сияющем слепом свете Валинора: серебро и горькие звёзды на золотой наковальне. Жжёт, как же жжёт в груди, почему так больно?! А с пальцев уже течёт, впитываясь в измученное тело, горячая живая сила. И яростным, отчаянным приказом: живи!