«Простите, господин, это невозможно… Но, быть может, вы послушаете вот эту лютню, её сделал эльф из…»
И плакала в груди призрачная свирель, и вставали вокруг рухнувшие — призрачные — башни, и рвала душу музыка, скорбная и светлая одновременно, и бессильными слезами истаивал в рассветном тумане давний сон…
И догорал в осеннем золоте деревянный ажурный город.
Солнце почти коснулось горизонта, закутывая землю в вечерний сумрак, когда Ахэйо, вынырнув из собственных мыслей, понял, что в дороге снова не один. Путник — высокий мужчина в тёмном, изрядно потрёпанном плаще — уже был в нескольких дюжинах шагов.
«Не успеет», — мысленно посочувствовал он страннику, прикинув расстояние до города.
Странно было его видеть. В одиночку в последние годы ходили или безумцы, или менестрели… Или Следопыты, которых не испугаешь ненужными встречами. Тоже… вариант. Лица не видно в тени глубокого капюшона, руки, не дающие ветру срывать его, сильные, жилистые.
Ахэйо невольно подобрался, готовый к чему угодно: обменяться любезностями, броситься в сторону, уходя от удара, бросить в лицо горсть песка…
И почти сразу понял, что опасности нет. Страннику не было до него никакого дела. Осознание пришло внезапно, как и не раз до этого: точное, безрассудочное знание. Да и… не видел он на виду оружия. На разбойника не похож. Скорее — такой же бродяга, ищущий своё место в мире после войны…
Странник, равнодушно скользнув по нему взглядом, шёл навстречу, даже не придержав шаг.
А менестрелю показалось — ударила с безоблачных небес невидимая молния, прянула прямо в голову, прошила насквозь, от макушки до пяток, раскалённым, безболезненным ожогом. Приморозила к земле…
Странная, чуждая, сметающая всё на своём пути мелодия поднялась откуда-то изнутри. Он задохнулся — от слепой, оглушающей боли, жутковатого ощущения падения и гибельного, невозможного, пьянящего ощущения восторга: словно стоишь на краю обрыва, и сам не знаешь, чего хочешь больше — отшатнуться назад, или… шагнуть вперёд?
…Чтобы ветер обнял, подхватил, ударил в распахнутые крылья, увёл за собой, в бездонную перевёрнутую звёздную чашу…
Сон — никогда не снившийся и всегда живущий где-то глубоко в душе. Песня — забытая раньше, чем успела прозвучать.
Тоска, такая тяжёлая, что казалось — остановится сердце. Счастье — невыносимое в своей остроте.
Он медленно открыл глаза, приходя в себя. Музыка дрожала и билась внутри, разрывала череп в отчаянном стремлении родиться. Менестрель глубоко вздохнул. Тряхнул головой и, неловко покачнувшись, шагнул в сторону, заступая бродяге путь.
Тот поднял глаза. Посмотрел. Спокойно. Чуть дрогнули в улыбке губы. Словно случилось то, чего он давно ждал.
— Ветер поёт красивые песни — для тех, кто умеет слушать, верно?
Ахэйо пошатнулся. Невидимая игла толкнулась в сердце — секундной, тупой болью. И исчезла — только зашумело обморочно в ушах.
— Нет… — с трудом, сам не узнавая своего внезапно охрипшего голоса, выдохнул он, — он не поёт. Он плачет… по ушедшим.
— Или по тем, кому сложно вернуться назад, — губы снова чуть вздрогнули. — Дорога страшит порой больше, чем манит то, что ждёт на её конце.
— В конце? — губы сводило, словно от холода; Ахэйо понял, что дрожит — дрожит от непонятной ему самому надежды и почти оглушающего страха, — есть ли он, у этой… — он проглотил неуместное слово, — Дороги? Или только… у нас?
Путник засмеялся. Негромко, без злобы. Так смеются над действительно хорошей, тонкой, уместной шуткой. И этот негромкий смех походил на далёкий раскат пробующего свои силы грома.
— Ты многое помнишь. И хочешь больше. Но боишься. Боишься, что, вспомнив, поймёшь, что надежды нет.
Он опустил руки, позволив ветру сорвать капюшон. Позволив закатному солнцу блеснуть в одновременно чёрных и золотых волосах. Пальцы легли на плечо менестреля; на миг, на один порыв ветра, перед глазами того, кто выглядел как мальчишка, показался тот, кого в этом мире быть не могло.
Словно лопнула корка чёрного мёртвого туфа, и под безжизненной поверхностью сверкнул — живой огонь.
Ахэйо пошатнулся. Тяжёлая волна ударила в холодную равнодушную стену, и в трещины, словно лучи света сквозь тишину, хлынуло — понимание.
И рухнула плотина.
Ему показалось — он кричит. Рванулась наружу, разрывая грудь, Песнь: пьянящий ужас и восторг полёта, яростные валы времени и безмятежный покой Вечности, ликующий гром полуденных гроз и беззвучный колдовской танец полночной мудрости, обжигающий огонь подземных глубин и лёд вечных внемировых пространств. И над головой были — звёзды, и он падал в них, в опрокинутую сияющую бесконечность, в кипящее золото древнего, всё понимающего взгляда.