Его шаги давно стихли на лестнице, а менестрель всё стоял, бездумно глядя на закрывшуюся дверь.
— Я буду ждать, Раэнэлаурэ…
С трудом стряхнув с себя странное оцепенение, он медленно подошёл к столу и тяжело опёрся о деревянную столешницу.
И лишь теперь понял, насколько вымотал его этот разговор. Навалившаяся усталость показалась каменной плитой, лежащей на плечах. Лишь сейчас, словно пробуждаясь от сна, он понял, что миновали почти полные сутки с момента, когда он пришёл в себя.
Эс-Тэллиа
Невысокая фигура осторожно толкнула резную деревянную дверь, по обычаю Земли-у-Моря не запирающуюся даже на ночь.
— Наурэ, — тихо окликнул шагнувший через порог.
…— У меня будет к тебе просьба, — помолчав, сказал он. — Сохрани для меня одну… вещь. Не знаю, когда я смогу прийти за ней… И смогу ли — в этой жизни. Но пусть будет у тебя. Здесь — единственное место, где я могу оставить это, не боясь предательства…
Парень за соседним столом вновь принялся мучить лютню. Менестрелю это причиняло почти физическую боль.
Менестрель-недоучка взял какой-то особо неудачный аккорд; несчастная лютня вскрикнула, как придавленная дверью кошка, и *** невольно поморщился.
Он так глубоко задумался, что даже не заметил, как к нему подошли. Вздрогнул, вскидывая голову, лишь когда кто-то панибратски хлопнул его по плечу.
— Что, не нравится? — с развязным весельем ухмыльнулся рыжий менестрель, плюхаясь на скамью рядом с ***. Та качнулась от такого обращения, но устояла: небось, и не такое видывала.
— Не нравится, — вздохнув, согласился ***. Глаза у мальчишки были, несмотря на веселый тон, настороженные, колючие.
Тот хмыкнул.
— И что именно? — с вызовом, насмешливо, почти покровительственно: дескать, болтай, дядя, не стесняйся, мне же от твоих слов ни тепло, ни холодно… — Инструмент или исполнение? Или, может, песня господину менестрелю не по душе пришлась?
Эх, мальчик, знал бы ты, что на самом деле поешь…
— И то и другое, — неохотно признался ***, помолчав. — Лютню у тебя то ли повело, то ли сделали так, на живой топор… И струны неправильно настроены.
«И играешь ты так, что плакать хочется, и отнюдь не от умиления. То ли ты только взял в руки лютню, то ли совсем нет дара… Но не стоило бы тебе, с такими неловкими пальцами, брать аккорды с верхней ветви…»
Этого вслух он, конечно, не сказал. Но и без того — попал по больному месту. В колючих глазах вспыхнул злой огонек. И тут же — не погас — спрятался под слоем пренебрежительного любопытства.
— Н-ну? — парень задумчиво провел ладонью по струнам, заставив их издать еще один немелодичный вздох. И вдруг, прищурившись, рывком протянул лютню ***. — А покажи, как надо!
Картограф
…Живых в разрушенном храме больше — не было.
Кроме…
Кольценосцы переглянулись тревожно: слова были не нужны. И, не сговариваясь, бросились в дальний угол, туда, где слабо, почти уже незаметно, трепетал меркнущий огонёк живого сердца.
Выругался грубо Сайта, разглядев распростёртого прямо на каменном полу, в неглубоком тесном застенке, израненного пленника. Закаменел лицом Денна; корил ли себя, что отложил почти безвредных «Мелькорианцев» на потом ради более важных задач? Жалел ли, что по-простому перебили жрецов, не задав вопроса, не выяснив, откуда — и при чьей поддержке — находят они жертв?
…Окаменели, разглядев, наконец, кто лежал на холодном каменном полу, в липкой луже подсохшей крови и собственных нечистот. Умирающий черноволосый юноша не был им знаком.
…и не узнать его — чужого, впервые виденного, измученного долгими пытками и голодом, тоже было невозможно.
Он был в сознании: хотя, казалось, разве может быть в сознании человек, искалеченный — настолько? Родниковые, выцветшие почти до прозрачности глаза израненного смотрели невидяще, болезненно щурились, с трудом пытаясь рассмотреть фигуры, что против падающих внутрь рассветных лучей должны были казаться ему — не более чем чёрными тенями. Бессильно вздрагивали воспалённые, сожжённые до живого мяса пальцы на исхудавших руках.
Потом медленно, очень медленно глаза умирающего закрылись. Слабый вздох, сорвавшихся с бескровных губ, казался последним; и всё-таки — не был им. Здесь знали, как не допустить преждевременной гибели назначенного в жертву пленника.
Кольценосцы молчали, не в силах шевельнуться.
Миг спустя Денна, опомнившись, поспешно спрыгнул вниз, склонился над раненым, подхватывая трепещущее и почти готовое погаснуть пламя чужой жизни. Смуглое лицо покрылось потом, напряглись напряжённо скулы. Мальчишка вздрогнул едва заметно — и, наконец, вздохнул глубоко, освобождённо. Медленно стали возвращаться краски на почти прозрачное лицо.