— Не знаю, — с тоской пробормотал он спустя небольшую паузу. Помолчал, явно обдумывая какую-то мысль — и с видимой неохотой решил придержать её при себе. Сказал о другом — тяжело, устало:
— Мне нужно приниматься за работу. Не хочу, Карвин. Я чувствую себя последним подлецом, выполняя этот приказ… И не выполнить не могу. Боюсь. Отец больше не пощадит, ты прав. Я… похоже, я всё-таки довёл его наконец.
Осознал вдруг с холодным уколом боли: если бы сегодня он довёл отца, если бы осмелился ещё раз сказать своё глупое «подлость…» — отец признал бы Карвина. Признал, потому что не было бы другого выхода, потому что ему нужен был наследник. Потому, что Карвин подходил на эту роль гораздо лучше, и лишь законнорожденность младшего сына заставляла князя терпеть его трусость и его нежелание иметь хоть малейшее отношение к армии.
Осознал вдруг с оглушающей, пронзительной ясностью: тот сон был иным. В том, давнем сне песок был чистым, ещё не залитым вытекшей из рассечённых жил кровью. И стоявшая под колодой корзина была пуста, и сухим было её дно, успевшее выжариться на солнце за прошедшее с предыдущей казни время. И был рядом брат — в десятке шагов, недосягаемо далеко, только одежда его была — чёрной, как самый глубокий траур, и седая прядь пятнала висок…
В том, давнем, накрепко забытом сне не простая чёрная туника — снежно-белая рубаха была на плечах приговорённого. И в руках отца был не тяжёлый палаческий топор — фамильный меч, тонкая полоса серебристого металла, знакомая с детства.
И не рядом он был: в первом ряду, по левую руку от бледного, застывшего в оцепенении Карвина, и лишь потом шагнул он, отбрасывая назад рванувшегося вперёд брата, к плахе. Потом, когда трясущийся от ужаса воин — не палач, обычный воин, простой пехотинец, бледный до синевы — когда он промахнулся, и лежащее на колоде дело забилось в агонии, почти разрубленное пополам; почти. Только почти. И раскрытая алая рана с белыми осколками костей была — на полпяди ниже обнажённой шеи.
В том, давнем, слишком хорошо запомненном сне широкий кровоподтёк на левой щеке упавшей в корзину головы был — старым, успевшим уже поблекнуть.
…Тот сон был — не прошлым.
Он был — будущим. Его единственным, знал он теперь, будущим.
Единственным, которое он мог — имел право — избрать для себя.
Руины
Тай-арн Орэ.
Привычный, вечный горький напев — тихий шёпот ветра в тростнике, скорбное рыдание чёрной лютни, едва слышная, всё больше тонущая в нарастающей вокруг какофонии, нежная светлая нота… Он чувствовал Замок — как чувствовал собственное сердце, как чувствовал каждого из братьев: каждый миг, каждый вздох. Далеко — и всё-таки рядом.
…Он ждал — год, и второй, глазами братьев видя его — того, кто вновь не смог избежать ни тяжкого дара Видящего и Помнящего, ни привычки становиться грудью против ветра. Ждал, и всё равно вздрогнул, словно от укола нежной иглы под сердцем, когда запнулась на миг музыка, почти незаметно перестраиваясь, сплетаясь в новый узор, обнимая призрачными крыльями того, кто сам когда-то был — Песней…
Он слышал — как музыкант слышит надорванную уже, истёртую, в последние свои мгновения невероятно чистую и звонкую струну. Слышал — и не хотел верить, что всё повторяется.
И ветер ложился под копыта крылатого коня, и закат заливал небо за спиной кровью, а впереди была только тьма; тьма — и мучительно, как раненое сердце, бьющаяся Звезда. И он спешил в Тай-арн Орэ — уже зная, кого увидит. Чувствуя: встреча вновь будет краткой.
…Он сидел на обломке черного камня, низко опустив голову и безвольно сложив руки на коленях — вверх ладонями, словно принимая в горсть пылающий южный закат. Элвир замер, не смея подойти. Всматриваясь, узнавая — в больных жестах, в знакомом рисунке незнакомых черт — того, кого в этой жизни еще не видел иначе, кроме как глазами братьев.
…Пытаясь понять, кто он — сейчас? Он, пришедший сюда, в самое сердце проклятых земель… Нашедший, с безошибочной точностью, именно то место, где сидел уже когда-то… он? другой?
Он осторожно шагнул вперед. И человек медленно поднял голову. Взглянул в упор — тяжелым, смертельно усталым взглядом.
— Элвир, — бесцветно произнес он — то ли поздоровался, то ли спросил… И вновь Кольценосец не понял, кто перед ним: картограф из Умбара? Бродяга-арнорец — то ли лекарь, то ли сказитель, вечный одинокий странник? Эльфийский менестрель, пришедший к старому другу сквозь смерть и память?
…или?..
А человек уже отвел измученный взгляд. Вновь опустил голову, пряча глаза за длинными спутанными волосами.