Элвир медленно подошел. Гость, незваный и долгожданный, молчал, глядя на развернутые заходящему к солнцу ладони: изящную, с мозолями от кисти и стилуса, левую; изуродованную, бессильной клешнёй скрюченную правую.
…Вспомнил некстати, как в северном Арноре деревенские девушки гадают по рукам. Вспомнил — и вздрогнул от пробежавших по спине ледяных лапок. Линия жизни на правой, предрекающей будущее, ладони была разорвана застарелым шрамом: глубоким, корявым… Два неровных бугра, сливающихся в один грубый рубец, и неправильно сросшиеся сухожилия коробят мышцы, заставляют непроизвольно подрагивать пальцы. Да нет, ерунда какая!..
Элвир зябко запахнулся в плащ. Со вздохом опустился в черную пыль сбоку от камня. Прислонился спиной к прогретой черной поверхности. И — не выдержал, на миг прикрыл глаза, пережидая острый приступ застарелой, давно привычной боли.
«Брат мой, как же мне не хватает тебя… Как же мне не хватает вас обоих: тебя — и Учителя…»
Какое-то время сидели в молчании: картограф на камне, разглядывая что-то у своих ног; назгул прямо на земле, запрокинув голову к кровавящему небосвод южному солнцу.
Длинные тени успели сгуститься в почти настоящие сумерки, прежде чем человек наконец шевельнулся и медленно, словно просыпаясь, посмотрел на сидевшего рядом юношу.
— А я думал — может, просто сны? — разлепил он пересохшие губы.
Элвир непонимающе посмотрел на него. Картограф прикрыл глаза. Пояснил с неясной тоской:
— Замок… Музыка…
Умолк. Элвир тяжело сглотнул.
— Ты… что ты помнишь?
Молчание в ответ — долгое, тяжелое… сомневающееся.
— Не знаю… — наконец словно через силу откликнулся картограф. Отвернулся, вдруг заинтересовавшись узором на обломке жемчужно опалесцирующей стены. И когда продолжил, голос был медленным, тяжелым:
— Люди уходят из Арды навсегда. Я не могу этого помнить. И все-таки — помню: столпы света, прекрасные, как сам свет, мир, дивный и неизменный… Он был мёртвым, Элвир, мёртвый совершенный мир — откуда это, почему так страшно?
Элвир не ответил. Только — кольнуло в груди болью от беспомощных, горьких ноток в молодом надорванном голосе. А картограф продолжал — тихо, словно не с ним — с собой самим разговаривая, и тяжёл был его взгляд, видящий сейчас что-то далёкое, давно отгоревшее, отболевшее…
— Я помню, помню… Не могу помнить — разве могло это быть? Город: деревянный, медовый, не город — застывшая в дереве музыка, без стен, без защитных рвов… А они убивали, убивали всех — но ведь этого не могло быть на самом деле, ведь не могло?!
И таким глухим, беспомощным отчаянием был наполнен отчаянный голос, что кощунством казалось — молчать; и ещё большим кощунством — заговорить самому, прервать горькую эту, бессильную исповедь.
— Мне кажется, я проклят. Я помню свет, мёртвый и холодный: свет в ладонях, сжигающий всё, к чему прикоснётся. Помню огонь, и степь в огне, и нолдо в серебряных доспехах: я знаю, кто это, знаю, кем должен был быть сам — ведь это я, я убил его, а он не хотел слушать, он убил того мальчика — жестоко, так жестоко… Почему не молот, Элвир, откуда меч? Почему я помню это — так? Быть может, все-таки не память, быть может, это сон?
Он вдруг засмеялся — ломко, сдавленно, обнял зябко себя за плечи. Улыбнулся бескровными губами:
— Но ты пришёл. Всё-таки пришел, а значит, всё было… Я — был здесь уже. Давно… Был — я? Помню — лютня в руках, и больно, так больно играть, а молчать ещё больнее… Помню: девять башен, словно зубцы в короне, и одна, центральная, чернее, чем сама скорбь — не замок: музыка, застывшая в камне Песнь горя и любви… Пепел и прах, только пепел — а ведь была песня, и она гасла — гасла в огне, и башни — они падали… падали…
Он без сил опустил голову. Спросил глухо.
— Там, в центре… Она была там, да?
Элвир вздрогнул. Невольно взглянул туда, где теперь была ровная, словно вылизанная подземным огнём площадка — всё, что осталось от воплощённой песни Учителя. Вздохнул судорожно, прерывисто, чувствуя, как тяжело сжимается что-то внутри.
— Да… — одними губами.
— Я знал… — беспомощно повторил картограф. Поднял голову. Улыбнулся невесело, с какой-то горькой насмешкой — над собой? Над ним? — Знал, что всё это не просто сны. Сам себе не верил, и всё равно знал: достаточно добраться сюда — и ты придёшь. Только музыки уже не будет — не умею, сам видишь…
Он кивнул невесело на искалеченную правую ладонь.
…Ему казалось — звенит, не плачет уже — кричит от боли тонкая железная струна, задыхается, бьётся бессильно… Он, этот человек, был здесь — словно инородный камешек в отлаженном механизме, словно лишняя струна на сломанной, сипящей пробитым коробом лютне…